Марина Характерова - Кумиры. Беседы с замечательными людьми

И великое Прохоровское поле, символизирующее собой все поля героических сражений Великой Отечественной войны, исторически, как я уже сказал выше, простирается гораздо дальше и шире границ Белгородщины – оно простирается до Бородинского поля и далее до поля Куликова. Назад – к нашим предкам, простирается и вперед – к нашим потомкам. Простирается оно и в каждом из нас, кто пережил те страшные годы, кто воевал. Простирается – в сердцах миллионов и миллионов людей, чьи родные и близкие погибли там, на той Великой…

– Да, упрятанная на замок память – большая опасность. В последнее же время мы все чаще сталкиваемся, мягко говоря, с неуважительным отношением к своей исторической памяти: затаптываются имена, переворачиваются факты. Почему, на ваш взгляд, это происходит?

– Прошлого не бывает для прошлого – оно только для настоящего. В прошлом легче сфальшивить, быть необъективным. А обмануть духовно – значит, обокрасть нравственно. Сфальшивить – выгадать. Фальшь выгоднее, чем правда. Фальшь под правду сильнее самой правды: она всегда наряднее, показательнее – она вынуждена производить впечатление, чтобы производить выгоду.

– Почему же ложь так живуча на земле?

– А потому и живуча, что она ложь. Способность рядиться под правду делает ее порой куда более похожей на правду, чем сама правда. Тут нужны пограничные заставы в самом человеке. Служба психологического иммунитета. Служба совести, достоинства и чести. А совесть в человеке, так же, как и труд, – явление веков, а не дней. Она все равно что почва: срыть легко, нарастить – потребуются века. Совесть и труд – первосоставляющие народности. Они-то и созидают человеческое в человеке. Это же безнравственно, противоприродно – иметь одному столько, что в миллионы раз превосходит даже самую высокую норму физической потребности человека. Хищный зверь – и тот знает норму. Желудком, но знает. Кто-то служит идее, кто-то деньгам. На этом водоразделе и живут фальсифицированная память и память правды.

– Действительно, наверное, кому-то выгодно внушать нам, что мы – нецивилизованный народ. Мол, и ленивые мы, и пьяницы…

– Это лукавый бандитизм. История говорит нам о другом. В русском характере еще надо разобраться. Посмотрите, в какие далекие пространства мы ушли! А какие города построили! Одной только силой удержать такие пространства нельзя. Только силой уважения. Потому мы состоялись – и территориально, и исторически. А фальшь под правду, которую нам внушают, глушит наше национальное сознание.

– Ваше поколение имело броню, что «не крошилась при ударе». Сегодня же мы иронизируем над понятием «чувство Родины», затаптываем последние ростки патриотизма. Есть ли у нас шанс спасти этот феномен?

– Нужно было усовершенствовать то доброе, что мы накопили, а вместо этого мы все отменили. Воспитание личности – и сама личность – явление долготное. Патриотизму надо учить, – и прежде всего, не надо врать. Лозунги «Слава труду!», «Слава советскому народу!» привели к цинизму. Не надо великие слова так бездарно выносить на витрину. Достижение высоты всегда требует значительных усилий и от самого человека. Но не только. Многое зависит, разумеется, и от тех, кто его воспитывает. Мы должны учить не только по учебнику – всей жизнью учить, всей литературой, всем искусством слова.

– Есть ли у нас еще люди, которых можно назвать настоящими патриотами?

– На мой взгляд, у патриотизма есть очень хорошее лицо – это Жорес Алферов, наш великий ученый. Он не наднародный, а изнародный.

– А кто из героев нашей литературы, на ваш взгляд, олицетворяет характер русского человека?

– Считаю, что русская литература началась с Максим Максимыча у Лермонтова. Мне кажется, в этом образе воплотился ген русского народа. Максим Максимыч – и друг, и кунак, и министр иностранных дел, и простой солдат. Не люблю, когда русского человека рисуют «маленьким», как это делают Солженицын или Белов. Нет. Русский характер – это Тушин из «Войны и мир» Толстого. Это Василий Теркин, Чапаев.

– Егор Александрович, ваши стихи – это, как правило, исповедь в любви к Родине. С чего начинается Родина для вас?

– О Родине можно сказать совсем кратко, обозначив все чувства несколькими словами. А можно говорить всем данным тебе с детства языком, всей жизнью – собственно твоей и жизнью твоего народа. И даже тогда не скажешь всего. Величию родной земли равен только сам народ, сомноженный и бесконечный. Но на всей этой огромной, многоликой земле есть твой изначальный предел: только твой, тебе одному принадлежащий, – это твоя малая родина, село, дом в селе, городская улица, где ты рос… Здесь, именно здесь, завязывался в тебе твой узелок любви, здесь тебя учили доброте к добру и ненависти ко всему мерзкому. Именно здесь проходил ты свое становление как гражданин. Но Родина – океан, который на «спинке» не переплывешь. И просто бессознательной любви к ней, просто веры в нее мало для того, чтобы называть себя ее сыном. Родина прежде всего требует труда твоего, подвига во имя ее. Родина и хлеб – одного высокого святого ряда.

– Может ли слово что-то изменить?

– Вспоминаю детство, когда молодые мужики, а вслед за ними и немолодые, все до одного ушли на фронт. Повзрослели и мы, деревенские мальчишки. Получил я наряд от Маруси-бригадирки в поле за кормами ехать, за просяной соломой. Что ж, ехать так ехать: запряг кобылу – и трюх, трюх – за околицу.

Наложил целый воз. Сам на возу, как Будда какой уселся. Еду. И вдруг лошадь стала. Что в таком случае сделал бы мой отец? А то и сделал бы, что перво-наперво с воза бы слез, а затем, обходя его, обследовал бы: в чем там задержка? А я – нет. Я за кнут и давай, давай тем кнутом лошадь полосовать-переполосовывать. Да хорошо еще, что кнут умнее меня был – на неловком ударе из рук выпал. А когда я все-таки слез, то от изумления рот шире ворот раззявил: воз-то на черной, голой земле стоит! Такое открытие, конечно, несколько остудило мой пыл, но не совсем. Опять же я с рывка начал: то вправо вожжой – дерг, то влево. И видать, до такой степени издергал старую кобылу, что она, казалось, уже всякую чувствительность потеряла: убей – шагу больше не сделает. И только после этого я окончательно пришел в себя: взял кобылу под узцы и ласково попросил: «Ну-ну, милая, трогай!»

Раз попросил, два попросил… И представьте себе – тронула! Пошла! И не влево пошла и не вправо, а так, как и должно – прямо.

Вот ведь, оказывается, сила какая в слове!

Писательство – это тоже своего рода извоз: дорога к читателю. Дорога из жизни в жизнь. А раз так, то тут, значит, тоже гляди да гляди: откуда везешь и куда? И при этом не впадай в край – ни в тот, ни в другой. А главное – не переторопи себя тщеславием, не издергай мелочной выгодой свой же талант, не пережги его чрезмерным ударением с высоты своего нетерпеливого «я».