Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

А на это похож сам писатель.

На песню, которую поют невнимательно.

На бога, который наскоро, в шесть дней, создал мир и доволен, что седьмой день — воскресенье.

Неужели они и раньше были такие тяжелые?

Пока достанешь, перевезешь, да по лестнице, и топить не захочешь.

А мне дрова таскает один человек. Очень любезный такой и старательный: у нас пять этажей. Только я боюсь.

Муж мой из поляков. Помер давно. Сын у меня в Варшаву уехал. Мама, — говорит, — я буду писать. Не пишет. Живу я вместе с его женой, зову ее дочкой.

Очень у нас дует из-под двери пустой комнаты. Взяли жильца.

Георгий Сигизмундович из поляков, но по-ихнему не говорит. Маленький такой — мне по плечо.

Пожил. Опять из-под двери дует.

— Вы бы на ночь топили, — говорю.

— Печурка тепло не держит, простудитесь.

— У меня легкие, — говорит, — здоровые, я на ночь не топлю.

Встала я раз утром, а дочка у меня на плите спала. Пошла на кухню. Лежат они, жилец и дочка, на плите, пальто его укрылись. А галифе на стуле висят. Очень мне было это обидно, вот, думаю, какие у тебя легкие. Ничего я им не сказала. Только вещи свои на рынке сама стала продавать. Вещей у меня много. А жилец начал звать меня маменькой. И жили мы так очень смирно.

Был день, когда муж помер, и решила я пойти на могилу на Смоленское кладбище. Начала с утра одеваться теплей. Узнал жилец.

— И мы с вами мамаша, — говорит. На Смоленском кладбище тихо. Стою у могилы. Холодно. Даже не плачется.

Вынимает дочка бумажку, вытрясла порошок в руку и съела.

Спрашиваю — что это?

Георгий Сигизмундович отвечает моментально — это, мамаша, сердечные порошки, дал мне их на службе фельдшер; время сейчас голодное, блокада и угощать друг друга нечем. Вот и едят порошки. Съешь такой порошок, и станет весело. У меня и для вас есть.

Съела один порошочек.

Пошли.

Я вперед. Думаю, еще целоваться будут, так чтоб не мешать.

Слышу, говорит дочка — что же она не падает? Отвечает жилец — сейчас, — и слышу щелкнул за мной раздав. Обернулась я, вижу, он в меня из нагана стреляет, сейчас осечка была.

Бросилась я на него. Хотела прямо в снег втоптать. А он, не повернув нагана, мне прямо в лоб дулом ударил. Только это хорошо, если бы рукояткой, так убил бы, хоть и слабый. Упала я на землю, кричу, кровь на глаза, хочу снег в рану, а все песок хватаю. Слышу, бегут от меня мои, и дочка бежит и кричит. Поймали их какие-то рабочие, кресты красили. Притащили ко мне.

Очень они были растеряны и все говорили «мамаша». Били Георгия Сигизмундовича рабочие очень и в кровь головой тыкали, а он говорил — «извиняюсь». Дали они ему саночки и сказали — вы ее убили, вы и в больницу везите.

Привезли меня в больницу, и очень там доктора на меня удивлялись, потому что приняла я, оказывается, стрихнин. Мучилась я сколько надо времени и поправилась. Вернулась домой. Стала жить одна. Холодно. Из-под двери дует. Иду я раз на улице. Нагоняют меня сани. На них конвойный, и лежит рядом с ним лицом вниз женщина и ногами бьет. И на ней мои чулки.

— Дочка, — говорю, — что с тобой, дорогая?

— Мамаша, он меня не любит, я отравилась!

Села я с ней рядом, и поехали мы в тюремную больницу. Полечили ее там, и оказалась она беременной.

А у нас в тюрьмах беременных не держат. Потому что очень тесно. Взяла я дочку и привезла к себе. А Георгий Сигизмундович в тюрьме. У него очень почерк хороший, и человек он аккуратный, и он у них вроде делопроизводителя. Я на него на суде не очень жаловалась. Отпускают его оттуда по воскресеньям. Приходил он к нам, стоял у ворот. Потом стал помогать дрова носить, и пьем мы по воскресеньям чай все вместе.

А сын мне из Варшавы так и не пишет.

Видно у них там дрова дешевы!

Существует, кажется, у Тита Ливия старинная латинская легенда:

«Боги торгуются с Нумой Помпилием о характере жертвоприношения, им угодного (стиль Тита Ливия). Боги хотят человеческого жертвоприношения. Нума Помпилий притворяется, что их не понимает.

— Мы просим нечто человеческое, — говорят боги.

Нума предлагает клок человеческих волос.

— Мы спрашиваем нечто живое, продолжают боги.

Нума накидывает две живых рыбы.

— Мы спрашиваем нечто круглое, мы требуем головы, — говорят боги.

Нума предлагает головку лука».

Итак, боги получили совершенно ненужный им ассортимент.

Приблизительно такие разговоры происходят сейчас между сценаристами и Главполитпросветом.

ГПП нужно нечто живое человеческое, основанное на живом материале, выражающем взаимоотношение классов.

Сценаристы предлагают рыбу, лук и надписи.

Разговоры длинные и тягостные.

Существовал сценарий «Крылья холопа». В этом сценарии описывалось, как некоторый человек летел при Иоанне Грозном и что из этого получилось. Иоанн Грозный в сценарии был взят из «Князя Серебряного».

Главполитпросвет потребовал чего-то иного. Внезапно нам пришло в голову не надувать бога и не держаться ложно классической традиции Нумы Помпилия. Виновником нарушения традиции был артист МХАТ — Леонидов. Он заявил, что играть Грозного, который рычит и убивает, — невозможно. Тогда нам пришло в голову посадить Иоанна Грозного на реальный исторический материал. Вспомнили, что Иоанн Грозный имел первый в России завод по механической обработке льна, поставленный англичанином Гарвеем, что он конкурировал своим льном с Новгородом, что вообще он не только убивал, но и торговал и даже был основателем льняной монополии. И как только мы ввели реальный исторический материал, не традиционный, сейчас же сценарий начал строиться. Понятным стало, откуда взялись крылья холопа, потому что без механики не полетишь, а оружейные мастерские и механическая установка Иоанна Грозного могут создать механику. Увязалась царица, потому что царица заведовала белой казной (льном).

У Иоанна Грозного появилась роль, и режиссер Тарич смог, наконец, переделать сценарий так, что он удовлетворил актера и фабрику.

Когда я пришел на кинофабрику, первое, что меня поразило, — это запах монпансье.

Дело в том, что кинематографические ленты клеят грушевой эссенцией, а грушевая эссенция, конечно, пахнет карамелью.

Этот запах проникает в режиссерскую комнату и в голову сценариста.

Запах монпансье в советской кинематографии можно изгнать только введением в нее работы над реальным историческим материалом.

Политическое требование сегодняшнего дня в части своей совпадает с художественным.

Дело идет не о том, чтобы отговориться от этих заданий, а о том, чтобы художественно их использовать.