Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

Чрезвычайно талантливый писатель Всеволод Иванов написал «Похождения факира». Это искажение Гектора Мало [598], искажение французского романа путешествий. Автор сначала превосходно работает с сюжетом, но постепенно начинает накапливать предметы, причем пародирует Стерна, может быть, через меня, пародирует Рабле. И получается пародия.

Мы часто говорили, что формалисты положили оружие в 1924 году и т. д. Однако я-то чувствую себя изменяющимся, но формализм продолжает существовать как система выбирать вещи, как препятствие брать основные темы.

Эта методология примата, установленного приема, которая существует, как эхо, она мировоззренчески ограничивала писателя, она искажала действительность.

Формализм был защитным средством для людей, не могущих поднять новую тематику. Причем часто было недоверие к основной теме, и кругом этой темы делали гарнир, который должен был непосредственно преодолеть эту тему.

Как было это у меня? «Сентиментальное путешествие» было для меня выигрышем. Первая книга, которая дается каждому человеку. У каждого писателя есть первый запал. Это очень личное отношение к революции человека, который видел, как люди умирают, и об этом написал. Причем мне не приходило в голову думать, как я это напишу. Но легче пахать паханое поле, — я начал писать историческую книжку. Я написал «Толстого» — теоретическую книжку и довольно долго не писал беллетристики. Я потерял голос, причем я потерял и голос теоретический, я сделался начетчиком. Когда я работал над книгой «Чулков и Левшин», мне стало жалко выбрасывать материал. У меня не было ощущения превосходства над материалом, что вот как хочу, так и сделаю, сам материал найду. Когда я был молод, я смотрел так: ну что такое факты? Если надо, я его изменю. Теперь такое отношение исчезло.

Вы представляете себе, что идет поезд в снегу. Снег большой. Поезд двигается, он нагребает все больше и больше снега, паровоз становится, у него дым из ушей, — занос.

Вот передо мной теоретические трудности накапливались, накапливались и привели меня к тому, что я замолчал. Я продолжал существовать дальше в кино. У меня было ощущение, что мне мешает звук. Но вот я занялся «Марко Поло», занялся историей «Беломорканала» и мало-помалу изменился.

Когда началась дискуссия о формализме, то я не нашел себя на своем старом месте, на месте обиженного.

Что я сейчас делаю? Я сперва работал по Беломорстрою, потом решил работать над пятилеткой. Начал читать газеты подряд за 7 лет и составлять аннотации по каждому номеру. Потом я прочел все очерки того времени. Потом я увидел самого себя. Я увидел себя со стороны, это очень интересно. Потом я написал план. У меня здесь есть превосходство — я знаю, чем что кончается.

Я положил газетные биографии на места и сделал дискуссионную книгу листов на 10, которая еще не вышла. Я сейчас пытаюсь написать сценарий о Кривоносе. Материал этот железнодорожный, очень интересен.

Я сделал сценарий о Пушкине для Эсфири Шуб. Пушкин весь объяснен явлениями искусства и непосредственно от них зависит. Великолепные памятники, статуи царскосельские, поднятая монферановская колонна и великолепная смерть Пушкина, когда его тело увозят в снега, прячут, а в это время читают «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».

Но Пушкин, который говорит, что он пишет не для удовольствия почтеннейшей публики, Пушкин, который зависит не от литературы, а сам создает литературу, — у меня этого не было.

Вместе с режиссером я теперь это переделал.

Делаю я «Степана Разина» пять лет. Очень трудно. Но в кино еще труднее, чем в литературе. В литературе легче. Я хозяин над этим листом бумаги и я хочу написать книгу о современности.

— Я взял слово первый, как первый, упоминаемый в докладе т. Ставского [599], и еще потому, что я не собираюсь ни прятаться, ни говорить, что споры о формализме меня не касаются.

Та фраза из моей книги «Теория прозы», которую процитировал т. Ставский, была написана мной в 1923 году. Книга переиздана в 1929 году. Тогда я был с этой фразой согласен.

После этого у меня были статьи, которые назывались «Памятники научных ошибок». Была книга «Материал и стиль в романе Льва Николаевича Толстого „Война и мир“», но на эту книгу, насколько помню, я рецензии не имел.

Затем у меня была большая книга «Чулков и Левшин», не свободная от исторических ошибок. Но на эту большую книгу я рецензии не имел.

В журнале «Знамя» я напечатал в этом году две повести. На одну из них была рецензия.

Я принимаю участие в коллективных работах. В частности, работаю над «Людьми железнодорожной державы» [600]. Я с трудом поднимал на эту работу Андрея Платонова и горжусь тем, что он написал такую вещь, как «Красный Лиман».

Трудно, трудно, когда эхо твоего голоса живет дольше твоего голоса. Я виноват. Я виноват в том, что, как крестьянин с сохой, который ищет мягкой земли и не поднимает целину, я после своих формальных работ не имел мужества для того, чтобы написать серьезные большие книги, заставить издательства их обсудить и не уклоняться от работы над такой книгой, как «Приключения монастырского служки».

Необходимо нам, критикам, писать теоретические работы, а не собирать статьи. Писать на большом уровне настоящие книги, с настоящим теоретическим сердцем.

Какую же ошибку делали формалисты и в чем основное несчастье формализма? Первым теоретическим шагом формализма была попытка отделиться от жизни и выделить себе «сетльмент искусства», куда бы не входил социализм. Это было сделано, может быть, бессознательно, но во всяком случае было сделано. Сегодняшний формализм, как мне кажется, является формализмом двух значений одной вещи. Форма построения предмета не оказывается законом его построения. Люди уходят на мягкую землю и вместо того, чтобы поднимать целину, пашут там, где было распахано.

Партия требует от нас поднять целину, а мы не сумели использовать помощь партии и продолжали ковыряться в том, что было раньше. Мы отыгрывались старым умением и старыми навыками. В этом сам вопрос формализма, который не имеет своей законченной идеологии, но является результатом того, что человек не сделал идеологию своей художественной походкой.

Мы брали предмет, явление остановленным, не понимая, что если образ повторяется, то он изменяется, становится другим. Мы, диалектики искусства, не понимали, а нарезанное для исследования искусство было нами неправильно описано.

Мне первым сказал об этом Александр Блок. Он сказал: «То, что вы говорите про искусство, правильно, но так знать, как вы говорите, поэту вредно».

Я думал, что Блок понимает меньше меня, но он понимал так, как Толстой. Помните в «Войне и мире» Наташа Ростова заехала к дядюшке. Он превосходно пел русскую песню. Пел, не думая о музыке, желая передать слова, и тогда рождалась мелодия. Стремление рассказать приносит форму, как дар. Этого мы не понимаем. В этом внутренние ошибки людей, которые писали для себя отдельно и для читателя отдельно. Раньше писали отдельно для дореволюционного читателя, а потом стали писать отдельно для нового читателя. Это создавало формализм.