Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

По словам старожилов, Исаакий, несмотря на 10 672 трехсаженные сваи, забитые в грунт, на которые положен фундамент в 17 000 кубов гранита, медленно погружается в почву.

Крайне характерен купол Исаакиевского собора. Это не купол, строго говоря, это имитация купола. Конструкция купола железная. Это одна из самых крупных железных конструкций того времени и в техническом отношении была тогда очень любопытна.

Но с точки зрения соответствия материала и формы «купол» не архитектурен.

В архитектуре камень должен становиться еще каменней, железо железней. Специфические черты характера сопротивления данного архитектурного материала определяют его архитектурные формы.

Характер кирпичной кладки, с толстой прослойкой дикого камня внутри, определял стиль новгородских церквей. Кирпичная кладка и утрата стеной опорного значения, перенос тяжести здания на столбы и контрфорс создали готику.

Материалом архитектуры, как и искусства, является не «строительный материал», а сопротивление материалов. Это создает архитектурную семантику. Правда, в архитектуре мы имеем и другой закон, закон переживания формы.

Новый материал иногда повторяет вначале формы, выработанные свойствами другого материала.

Например, в Московских каменных храмах сказались многие черты деревянных шатровых церквей. Греческое зодчество в основу каменного здания положило формы, выработанные для дерева. Здесь было не полное конструктивное использование нового материала, но не было конструктивной лжи. Свойства мраморной балки, работа на сжатие в колонне использовались вполне архитектурно.

Исаакий же и своим куполом, и своей главной башней, обшитой медными листьями, окрашенными под мрамор, лжет, как картонный.

На фальшивой башне лежит «не взаправдашний» купол. Ему бы, по материалу своему, подняться вверх, как шпиль, а он горбится, — круглится. Он фальшивый, как полотняная колонна какой-нибудь театральной постановки. Один материал имитирует другой, а не выражает себя.

Исаакий нарочито громаден. Громадны монолитные колонны (56 ф.), громадны колонны вокруг барабана (42 ф.), громадны ангелы, и крылья их так хорошо прорисовывают углы.

Но Исаакий не архитектура, не здание. Это не сила, образованная из слабостей (Леонардо да Винчи) [281].

Вес здесь не создает устойчивости, вес здесь разрушает.

Это тяжелая многомиллионнопудовая декорация.

Это не художественно, как перевод.

В большой поволжской деревне Ровное, ныне Марксштат, населенной немецкими колонистами, возник университет.

В петербургском университете почти нет слушателей.

Петербургские театры уезжают в провинцию.

Уезжают в деревню квалифицированные рабочие, уезжает и бывший лавочник, вспомнивший свои связи с деревней.

Деревня разматывает город.

Уходят в деревню вещи, платья, портьеры — все то, что может унести с собой обратный мешочник.

Город рассредоточивается. Город тает. Растут провинциальные центры, и в первую голову обогащается людьми деревня.

Это самое важное в сегодняшнем дне.

Городская культура распыляется, растаскивается, совершает великое рассечение. Я знаю, что не разрушение Византии было причиной появления итальянского возрождения, но я знаю и то, сколько сделала маленькая кучка несториан, вытесненная когда-то из Мессопотамии и разнесшая свою культуру на всю Персию, до Индии, до Сибири, до дальних граней Туркестана.

Правда, эти люди имели свой фанатизм, им было из-за чего идти так далеко, они не искали только дешевой картошки.

Но я человек верующий, я хочу верить в то, что культура неуничтожима.

Я думаю, что-то будет внесено в быт деревни беглецами города.

Несколько дней, может быть, месяцев сытости вернут тоску по культуре, заставят что-то делать.

Теперь другой вопрос: сможет ли русская провинция воспринять эту культуру искусственную, в оранжереях, при дешевых дровах выращенную, петербургскую культуру?

Я верю, что сможет.

Русские песенники полны стихами поэтов XVIII века, стихами поэтов, выросших еще на более искусственной почве.

Искусство и жизнь не связаны функциональной связью. В мире вещей свободным живет мир художественных форм.

Венчики персидских миниатюр нимбами горят на русских иконах, романские звери живут на карнизах суздальских церквей.

А в церквах новгородских так плавно перелилось творчество грека в творчество северного славянина — человека из болотного леса.

Приемышам хорошо в искусстве, весь царский род форм искусства продолжается, как когда-то ради римских императоров, через усыновление.

Деревня-народ приняла в свое время и манихейство через богумилов, и греческую легенду, и арабскую сказку, и стихи Державина и Лермонтова, и яркую, как павлиний хвост, комедию о царе Максимилиане.

В искусстве нет границ, здесь из рода в род, из края в край переходят элементы единственной вселенской интернациональной культуры.

Дорого стране стоила петербургская культура, и вот рассыпался ее центр.

Я верю, что рассыпался не даром, и пусть вера кажется безумием, я верю, что городское творчество последней четверти века обновит и сольется со старой культурой русской равнины.

Должен ли быть анекдот смешным?

Чем отличается смешное от трагического?

Я не знаю.

Счастливы люди, которые знают, сколько мыслей было у них в голове, за кого нужно голосовать на избирательных кампаниях, знают, что Белинский и Иванов-Разумник — русские критики. Я думаю, что они знают даже, что скажут люди над их могилами. Я же не знаю даже, чем отличается смешное от трагического. В воспоминаниях Бекетовой об Александре Блоке есть любопытное место: А. А. Блок со своей будущей женой, Л. Д. Менделеевой, выступал в деревенском театре. «Зрители относились к спектаклю более чем странно. Я говорю о крестьянах. Во всех патетических местах, как в „Гамлете“, так и в „Горе от ума“, они громко хохотали, иногда заглушая то, что происходило на сцене».

Это производило неприятное впечатление.

Не знаю.

Много раз слышал этот смех в 1919/20 году в петербургских театрах. Смеялись в самых драматических местах. Например, когда Отелло душил Дездемону. А между тем ходили в театр, любили театр, говорили о театре в казармах.

Восприятие трагическое и комическое ближе друг к другу, чем это полагают.

Вещь может быть задумана как трагическая и воспринята как комическая, и наоборот.

Антон Чехов писал своему другу: «Пишу веселый фарс». Это были «Три сестры».

На «Трех сестрах» канонично плачут.

У меня на руках был блоковский автограф «Незнакомки».

Вы помните?

«По вечерам над ресторанами…»