Вера Мильчина - «Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

То обстоятельство, что идеализации в работах французских легитимистов подвергалась именно Россия, а не другая абсолютная монархия (Австрия или Пруссия), объяснялось несколькими причинами: здесь и традиционные для части французского общества представления о том, что Россия является естественной союзницей Франции, так как эти две страны не имеют общей сферы интересов, а значит, им «нечего делить», и тот факт, что в 1830-е годы путешествие в Россию было все-таки делом достаточно сложным и «экзотическим», а значит, Россию легче было представить в утопическом свете. Французам и прежде случалось писать о России как стране, где социальная гармония достигается в обход социальных установлений (таких, как парламентская монархия); эта точка зрения нашла свое афористическое выражение в реплике Жермены де Сталь, обращенной в 1812 году в Петербурге к императору Александру и запечатленной в ее мемуарной книге «Десять лет в изгнании» (изд. 1821): «В вашей империи конституцией служит ваш характер, а порукой в ее исполнении – ваша совесть». Однако в легитимистской прессе 1830–1840-х годов подобные характеристики из исключений превратились в правило.

Упоминания о русском монархическом «порядке» в легитимистской прессе не носили сколько-нибудь систематического характера; речь в данном случае следует вести не о формальной доктрине, но скорее об общей установке, о постоянном повторении некоего не слишком богатого набора понятий: порядок, покорность подданных монарху и отеческая забота монарха о подданных, благоденствие, проистекающее не из конституционных установлений, а из патриархальной традиции. В России та же мысль об идеальном «порядке», который составляет одно из главных отличий самодержавной России от «беспорядочных» стран Европы, была выдвинута в начале 1830-х годов С. С. Уваровым, а затем приобрела особую актуальность после французской революции 1848 года. Именно «химерам ограничения власти монарха» и «национального представительства на европейский манер» Уваров противопоставил свои «три великих государственных начала», составляющие необходимое условие существования империи (пресловутые православие, самодержавие и народность). Иначе говоря, буйной Франции предлагалось брать пример со спокойной России, причем «предложения» эти делались не только в русской, но и во французской печати (хотя и здесь они нередко исходили от русских авторов). «Русский мираж» XIX века, точно так же как и «русский мираж» века предшествующего, создавался совместными усилиями обеих сторон. В XVIII веке французским философам идеализированные и идеологизированные представления о России «подсказывала» императрица Екатерина II. В XIX веке за статьями французских публицистов нередко вырисовывалась направляющая рука русского идеолога, укорененного во французском идейном и газетном контексте, – такого, как агент III Отделения в Париже Яков Николаевич Толстой, который в начале 1840 года выпустил датированную 1839 годом франкоязычную брошюру о русском законодательстве, где, по его собственным словам, уверенно противопоставил картину русской жизни и русского законодательства «софистическим аргументам нынешних утопистов»:

Картина эта дает представление о том, на что способна воля одного человека, когда он не стеснен в ее исполнении. Тем более важно, чтобы такой волей, единой и неделимой, был наделен государь, стоящий во главе нации молодой и, следовательно, имеющей нужду в реформах, которые совершались бы спокойно и мудро, вдали от политических дрязг и страстных выкриков буйной толпы. ‹…› И пусть не возражают нам, что один человек может заблуждаться, что заблуждения его могут повлечь за собою великие катастрофы, ибо он никому не повинуется и не прислушивается ни к чьему мнению. Подобные примеры слишком редки для того, чтобы их опасаться, зато народные собрания, наделенные верховной властью, с огромным трудом приходят к единому мнению и действуют куда более беспорядочно, чем правительства монархические; объятое страстью большинство, диктующее законы всей стране, почти всегда состоит из людей куда менее умных, чем те, какие составляют в этих собраниях меньшинство; да ведь и во всем мире люди умные всегда пребывают в меньшинстве, не так ли? Большинство, подавляющее меньшинство, – это правительство, действующее по принципу силы, иначе говоря, тирания, и притом коллективная, то есть худшая из всех. ‹…› Что сталось бы с русскими, будь Петр Великий ограничен в употреблении своей власти? Что сталось бы с русскими, если бы их депутаты собирались ежегодно и проводили по полгода в обсуждении мер, о которых большинство из них не имеет ни малейшего представления?

Те же идеи были растиражированы публицистами легитимистских газет, которые по большей части субсидировались российским правительством. Это и было одной из целей пребывания в Париже Я. Н. Толстого: совокупное воздействие русских денег и соблазнительной идеи порядка и социального мира помогало некоторым из французских легитимистов преодолевать главное препятствие, мешавшее им солидаризироваться с Россией, – неприятие гонений на католическую религию в Польше. Толстой нередко печатал во французской прессе статьи от лица вымышленных французских легитимистов, поскольку из уст француза восхваления русского порядка звучали гораздо более убедительно, чем из уст русского подданного; если же эти идеи излагал самый настоящий француз, и вдобавок бескорыстный – такой, как Жюльвекур, – они приобретали особую ценность.

Читатели русофильских публицистов верили их писаниям до тех пор, пока сами не сталкивались с русской реальностью, не прикрашенной апологетами «миража». Именно так произошло с Астольфом де Кюстином, автором знаменитой книги «Россия в 1839 году».

Образ России, представлявшийся Кюстину до путешествия, – это тот самый образ, какой создавали в своих статьях и брошюрах французские легитимисты и их русские коллеги (на брошюру Толстого Кюстин ссылается в своем тексте). Не случайно два основных качества, какие Кюстин – полагаясь на чужие хвалебные отзывы – надеялся обрести в Российской империи, это покой и порядок:

Я желал повидать страну, где царит покой уверенной в своих силах власти. ‹…› Что бы ни окружало вас в России, что бы ни поражало ваш взор – все имеет вид устрашающей правильности. ‹…› На языке официальном эта жестокая тирания именуется любовью к порядку, и для умов педантических сей горький плод деспотизма столь драгоценен, что за него, считают они, не жаль заплатить любую цену. Живя во Франции, я и сам полагал, что согласен с этими людьми строгого рассудка.

«Люди строгого рассудка», с которыми полемизирует Кюстин, – это те самые, кто искренне или из корысти рисовал в статьях, публикуемых во французской прессе, образ России как идеальной монархии. Веря их рассказам, Кюстин отправился в Россию, «дабы отыскать там доводы против представительного правления», однако после поездки в эту страну «мираж» рассеялся: Кюстин вернулся во Францию «сторонником конституций»; побывав в России, он понял, что вместо покоя «там царит одно лишь безмолвие страха». Увидев воочию, что такое «грозная власть, подчиняющая население целой империи воинскому уставу», он признал: «умеренный беспорядок, выказывающий силу общества, мне милее, нежели безупречный порядок, стоящий ему жизни».