Егений Рябцев - Чеченские лабиринты. Устами журналистов. Книга 1

— Запах чеченской крови всех взбаламутил, — огорченно вздохнула Наташа.

Радио как бы в унисон этому трагическому камертону передавало материал журналиста Галины Ковальской «Битва железных президентов»:

«Кем только его не обзывали: и бандитом, и параноиком, и даже, не к ночи будет сказано, исламским фундаменталистом. Демократы, требующие остановить чеченское кровопролитие, все время напоминали, что к самому Джохару Дудаеву не питали ни малейшей симпатии. И только Валерия Новодворская, отстаивающая «право народа на восстание», не колеблясь, называла Джохара Дудаева сильным политиком и настоящим лидером чеченского народа…

… У Дудаева были и ныне завораживающие черты. В нем угадывался человек безоглядно смелый, решительный, готовый идти до конца, ни перед чем не останавливаясь.

… Он пригласил «во власть» всех грозненских интеллектуалов, кто не противостоял идее чеченской независимости. Они откликнулись, но ненадолго. Быстро обнаружилось, что ни одну идею, ни одно намерение осуществить невозможно: нет аппарата, нет структуры, нет механизмов проведения в жизнь… К осени 1992 года практически вся грозненская интеллигенция оказалась в оппозиции ему.

Дудаев решил, что дела не шли, прежде всего, из-за коррупции и победить ее — важнейшая задача. Он разогнал верхушки в самом деле погрязших в коррупции МВД и прокуратуры. Потом выяснилось, что чистить надо не только верхушку, а все сверху донизу. Результатом стал полный паралич этих структур, и дотоле работавших отвратительно. Уже к весне 1992-го года население республики фактически оборонялось от уголовного произвола самостоятельно, не прибегая к помощи милиции. Националист ли Джохар Дудаев? Да нет, этого тоже нет. Армейская карьера, привычка гордиться славой советского оружия, горячо любимая русская жена — все это не оставляло места для национализма. Позднее увлечение национальной идеей не более чем поиск смысла, содержания собственного президентства. Он искренне хотел, чтобы Чечня была «родным домом всем живущим в ней народам».

Нет, Дудаев не националист. Он просто искренне не понимал разницы между правом народа и правом личности, между свободой народа и свободой индивида. Верней, он никогда об этом не задумывался…

Желал ли он добра тому самому народу, именем которого клялся и божился? Да, несомненно. Но понимал это добро в нормально-обывательском смысле (жизнь, дом, тепло, хлеб, работа), а в героико-романтическом: свобода, правда, вера…

…Известие о том, что единственный сын его был смертельно ранен, нисколько не поколебало решимости генерала. Он, наверное, не пережил бы, если его сын не сражался вместе с другими ополченцами, не рвался бы на передний край.

Дудаев до недавнего времени испытывал странную, ревнивую, но неизменную привязанность к Ельцину. За три года непрерывной конфронтации с Кремлем, Москвой, «российским империализмом» о Ельцине — ни одного дурного слова. Во всех властных кризисах: съезд ли угрожал очередным импичментом, Ельцин ли разгонял парламент и расстреливал Белый Дом — Дудаев первый спешил с телеграммой сочувствия российскому президенту.

Когда Ельцин весной 1993-го объявил референдум, Дудаев послал ему пространное письмо — по сути весьма толковую аналитическую записку о возможных вариантах поведения после референдума. Полтора года спустя он с обидой говорил, что Ельцин никак не откликнулся.

… Его настойчивое требование встретиться именно с Ельциным, было продиктовано не просто политическими амбициями, но и внутренней верой, что при встрече наедине они сумеют понять друг друга.

Не по своей воле Дудаев стал политическим авантюристом. Он стал им от полной беспомощности перед обрушившейся на него ноши политического руководства — ноши для него настолько непосильной, что он до сих пор даже не понял, что именно он на себя взвалил.

В душе он ждал нынешнего часа. Он ждал его, может быть, всю жизнь, всегда ощущая себя воином. Неагрессивное поведение Москвы в течение трех лет явно тяготило его — он старательно выискивал или выдумывал всевозможные враждебные действия с ее стороны. Сейчас он с восторгом примерял белые одежды смертника, готовясь красиво умереть за Родину, за идею, за свободу своего народа — так, как учили на политзанятиях.

Сохрани нас Бог от героев!..»

Такие откровения журналистов были сплошным и запутанным сном…

— Селедки хочешь? — неожиданно по-домашнему спросила Ната. — На работе декан обязал ее взять… Я знаю, что ты любишь рыбу с пивом. Уже приготовила до твоего прихода.

— Дело стоящее.

Рыба была очень вкусной. Игорь понюхал — эх, здорово пахнет с луком вяленая селедка! Он между прочим пропустил стаканчик пива. Заулыбался от удовольствия.

Вот бы побыстрее в отпуск. Спиннингом исхлестать Дон — мешок рыбы. В Рогожкино попасть в знакомые места, сам ловлю, солю, сушу и всем рыбакам нос утираю, — хвастался Игорь, уминая за обе щеки жирную икряную селедку.

И рыбу уничтожил, и с картошкой, вареным мясом разделались, и чаю напились.

После сытной еды оба отправились на дачу.

Наташа была рада, что склонила Игоря уехать на фазенду — он тут как-то подобрел, но, к сожалению, ненадолго.

Вскоре муж после короткой передышки потянулся к радио. Дикторы вновь без устали принялись за свое дело. О путешествии на краю беды рассказывали в корреспонденции «Заколдованный круг» собкоры журнала «Новое время» Мария Бондаренко и Вадим Дубнов:

«.. В Ростовский окружной госпиталь, крупнейший на Северном Кавказе поступали всё новые раненые.

… Здесь лежали более сотни молодых, недавно здоровых, недавно полных жизни ребят. Теперь на них сплошные бинты. Раненные бедра, голени, плечи. У многих-ампутация.

Девятнадцатилетний спецназовец жить будет, правда, без руки и ноги. Ему еще тяжело говорить, сказывается большая потеря крови, и он мучительно долго вытягивал из себя слова обиды и злости. Вспоминал погибших друзей. В далекой Воркуте мать до сих пор не знает, что ее сын уже калека. «Что, что, что я могу ей написать?» — со слезами повторял он.

Мало надежды на то, что встанет на свои ноги и его сосед из только что созданного батальона миротворческих сил. Ранили его в районе Черноречья. Говорят, работа снайпера. Слушаем этих солдат — совсем мальчишек и уже ветеранов-инвалидов, вспоминаем слова начальника госпиталя: «Все раненые у нас под наблюдением психиатров и психологов».

… Где-то здесь, на территории госпиталя стояли страшные палатки с мертвыми телами, а на подъездных путях — рефрижераторы с «грузом-200».

Весь Ростов знал, что были здесь высокопоставленные начальники.