Дарья Златопольская - Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде [litres]

Здесь есть момент селекции: Олег Павлович был как тот самый Мичурин, только селекционировал не растения, а актеров. Иногда он их «подрезал», иногда вообще брал лопаточку, вынимал росточек и отдавал кому-то другому, кто потом взращивал их, допустим, в другом вузе. И вот такой у него интересный гербарий получался из актеров. Методы были самые разные. Были и вполне жестокие. Но театр вообще жестокая вещь. Постоянно возникают ситуации, в которых ты должен доказывать, что занимаешь свое место под солнцем по праву. Но самое важное, что все, что ты отдал, ты получаешь обратно – аплодисментами, письмами.

Д. З. Твои ориентиры в жизни и искусстве – это и мама с няней, которые были близкими тебе людьми, и героини кино, литературы – Скарлетт О’Хара, Джулия Ламберт, – и актрисы, и балерины потрясающие – Галина Уланова, Марина Семенова. Очень много сильных, ярких женщин. Женское влияние на тебя было сильнее мужского?

Н. Ц.Мне кажется, что любого успешного мужчину формирует исключительно женщина. Женщина, которая рядом. Это не только спутница по жизни, но и мама, и сестра. В моей жизни сначала были, естественно, няня и мама. А потом уже в школе был мой педагог, уникальный человек, Петр Антонович Пестов. А в театре Марина Семенова, конечно. Я в принципе, в театральном плане, создание, абсолютно сделанное ей, с выучкой ее, с ее системой координат – и в репетиционном зале, и на сцене, и в жизни, и в отношении к профессии, к театру, к людям вокруг.

Но сейчас, став ректором Академии имени Вагановой, ты больше думаешь о том, что и как передаешь другим? Причем это случилось с тобой довольно резко.

Ну нет, для меня это случилось не резко. Потому что я преподавать начал, когда мне было 20 лет. А серьезно преподавать – когда мне было 28. Просто одно дело, когда ты просто педагог. А когда ты становишься еще и своеобразным лидером, ты несешь ответственность не конкретно за двух-трех людей, с которыми репетируешь, а за все поколение, за направление данного вуза. И вот эту мысль я в один прекрасный день осознал.

Было темно уже, на Петербург опустилась ночь, я шел по коридору Академии, и портреты на меня смотрели со стен. И я подумал: а я-то уже один из них. Я-то тоже уже своеобразный портрет. В какой-то момент мой портрет вот здесь будет точно. Каким бы ни было окончание. А хочется хорошего окончания. А главное – хочется хорошей памяти. Для меня это стало очень важно.

Д. З. Один из ваших любимых писателей – Антон Павлович Чехов. Как вам кажется, Чехов, с его знаменитым чувством юмора, мог бы играть в КВН?

А. М.Думаю, мог бы. У него замечательное чувство юмора. Чехов начинается для меня, как и для многих, с юмористических рассказов. Я не очень представляю его в кавээновской «линеечке», но те тексты, которые он производил, да простит меня великий Чехов за такую формулировку, – это юмор на все времена. Хотелось бы, чтобы кавээнщики добивались подобного результата.

То есть шутки он сумел бы писать?

Шутки он сумел бы писать не хуже, например, Семена Слепакова.

Вы сейчас Семену Слепакову сделали большой комплимент! И вот вы сказали про «линеечку». А мне кажется, что, безусловно, Чехов бы в нее встал, потому что он был скромнейшим человеком. Он умел соблюдать баланс скромности и величия.

Но есть же и человеческое умение знать себе цену. И это сложно, очень сложно. Ты часто будешь обманываться при завышенной самооценке. И не сильно будешь понят, я думаю. Но надо пробовать все-таки найти адекватное решение по отношению к самому себе.

Чехов еще удивительно чувствовал все ненастоящее, наносное, лицемерное, неестественное. Мне кажется, что Чехов – это какая-то прямо пилюля: ты читаешь его, и все лишнее уходит.

Да, есть шанс вылечиться. Читаешь – и есть шанс вылечиться.

Д. З. Вы вспоминали, как в детстве смотрели фильм «Стрелы Робин Гуда» и представляли себя в роли защитника слабых. Как известно, этот фильм есть в двух версиях. В какой-то момент из него вырезали замечательные баллады, написанные Владимиром Семеновичем Высоцким. Вы его видели в какой версии?

С. С.С Высоцким. Мне из-за Высоцкого и нравился фильм. Они были очень героические, эти его песни, – они в мальчишку вселяли такое чувство, что хотелось соответствовать героям. Я был очень романтичный мальчик.

И остались?

Это я уже не знаю. Ну, жизнь, конечно, потрепала. Москва – циничный город.

Если говорить о Высоцком, то, насколько я понимаю, это ваше к нему отношение так с вами и осталось. И сейчас Владимир Семенович остается для вас неким ориентиром. У Высоцкого была потрясающая способность ухватить характер какого-то человека или группы людей. В двух-трех словах, при помощи правильно найденной формы произношения полностью передать образ. Мне кажется, в ваших песнях тоже это есть.

Ему, наверное, очень помогало то, что он был артистом, играл в пьесах, видел, как строится драматургия. Поэтому у него и в песнях все выстраивается. Он проводит над ними такую же работу, какую артист проводит над образами.

Может быть, в этом есть сходство. Я ни в коем случае не сравниваю свои песни с песнями Владимира Семеновича Высоцкого. Но сходство может быть в том, что, поскольку я знаком с работой сценариста, то, когда я пишу песню, мне хочется, чтобы в ней тоже был некий сюжетный поворот, катарсис какой-то. Чтобы это был не просто поток настроения, а рассказ.

Это имеет свои плюсы и свои минусы. Плюсы в том, что, когда ты так рассказываешь, зрителю и слушателю очень интересно – в первый раз. Минус в том, что это не совсем песня. Это скорее стендап под музыку. Рассказ под музыку, пьеса, новелла – не знаю, как это охарактеризовать.

Но, в принципе, конечно, сходство есть. Я думаю, что он просто повлиял на всех, кто его слушал, кто его любит. И вообще на поэзию повлиял. Это действительно такая большая величина и фигура, что сложно что-то писать в России в жанре авторской песни и никаким образом не соотносить это с Высоцким, не прислушиваться к нему. Он влияет, безусловно.

Вы сказали, что вы романтично настроенный человек. Мне кажется, что ваша сентиментальность потом стала вашей отличительной чертой. В КВН ведь есть финальные песни, и там сначала много смешного, а в конце – прямо пафос.