Дарья Златопольская - Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде [litres]

К. Р.Вы говорите правильно и точно, и это вещи для меня приятные. Я вам честно скажу: я вообще считаю, что очень важно быть понятым. Я с трудом понимаю режиссеров, которые мало интересуются, поняты они или нет. Потому что для меня это сводится к такому житейскому примеру. Если ты что-то взволнованно говоришь, что-то тебя изнутри опаляет, то, если в это время человек отворачивается и начинает разговаривать с другим, это ужасно тебя шокирует и обижает. Если даже человек выходит в туалет, а потом возвращается, меня это тоже обижает, потому что я понимаю, что у него мочевой пузырь победил. А я ему в это время высказывался.

И когда режиссер какой-то декларирует, что ему наплевать, как вообще зрители к его работе отнесутся, мне эта декларация кажется глупой, странной. Но я вижу, что многие режиссеры действительно как-то нормально относятся к тому, что люди встают и уходят со спектакля. Меня, например, это ужасно расстраивает. Это значит, что мои высказывания, мои боли им безразличны. Потому что я по природе своей все-таки актер.

А для актера самое страшное, знаете, что? Кашель в зрительном зале. Потому что кашель – это свидетельство невнимания. Люди начинают кашлять, когда они недостаточно внимательны. Когда они предельно внимательны, будь у них хоть коклюш, они не закашливаются.

Актер же со сцены не видит зрителей. Они там у него в тумане, он ослеплен осветительными приборами. Он зал ушами воспринимает. И складывается партитура из их затиханий, смехов, аплодисментов, всхлипываний, сморканий, и тишина тоже имеет какую-то особую плотность. Потому что есть, например, тишина пустого зала, где нет ни одного зрителя. Это такой нуль. А есть тишина абсолютно туго набитого зала, который находится в предельном внимании. Это тишина, которая тебя может со сцены всосать в зал прямо. Вот это бывает великим счастьем для артиста – когда он напряг так зал, что он прямо замер. Это вещи, ради которых стоит жить. И как же можно быть к этому равнодушным?

Д. З. Мы все рождаемся с разным мозгом, и мы заведомо неравны: кто-то от рождения умен и талантлив, а кто-то не очень. Вот вам нравится фильм «Амадей», где есть много и упорно работающий Сальери, а есть Моцарт, которому все дается гениально легко. И мы видим, как разрушительно это воздействует на Сальери…

Д. С.Да, это серьезная проблема, потому что талант не распределяется по справедливости. Он дается лишь избранным людям. Впрочем, им требуется столь же необыкновенная работоспособность, чтобы реализовать его. Это объективный факт, на который реагировать можно по-разному: завидовать, бороться с этим, просто пройти мимо и не заметить, или принять, что вы испытываете такие чувства, и постараться разобраться в них.

Можно еще дать яда…

Конечно, с самим чувством зависти ничего не поделаешь, ведь это физиология, но всегда можно подумать как следует и понять, что у всего своя цена. Например, некоторые люди наделены талантом и способны его развить, для чего им необходимо очень много трудиться. Иные одарены, но не имеют характера работать над своими способностями. И это даже бо́льшая трагедия, потому что, обладая талантом, но не имея дисциплины, вы рано или поздно начнете завидовать чужой работоспособности. В этом смысле равенства не существует. Ни в наших генах, ни в нашем мозге его нет.

Но как смириться с тем, что ты Сальери, а не Моцарт?

Каждый способен принять это, если у него есть работа, реализация, соответствующая его мозгу. Когда я проходил обучение в университетской больнице, там работали люди в коротких белых халатах: они доставляли образцы в лабораторию, разносили почту и делали кофе – и при этом были счастливы. У них всех был уровень IQ от 50 до 70. Но они определенно не испытывали никакой зависти к врачам. Я думаю, в этом секрет. Вы должны иметь возможность жить согласно своему IQ и своему потенциалу, и тогда зависть не будет отравлять вам жизнь.

Д. З. У меня сложилось впечатление, что вы очень чувственно все воспринимаете, тонко чувствуете боль, легко к ней подключаетесь. Поэтому, наверное, вы хороший артист. А каково жить так, с обнаженной кожей? Или вы это состояние оставляете в гримерной и живете спокойно?

А. Г.То, что вы видите на сцене или на экране, – это все-таки мир моей фантазии, и не только моей: всех, кто участвует в спектакле, в кинопроекте. Мы все вместе это состояние собираем. А в жизни уже другие вопросы возникают. Но вот этим перетягиванием канатов в работе я очень дорожу. Потому что это искорки. Искорки, которые наполняют тебя и того, кто рядом. И скучаешь ты больше всего по искоркам. Вот от них эти бурные эмоции и рождаются.

Мой учитель, Нина Игоревна Дворжецкая, говорила: «Ты как обезьянка: что-то увидишь – и тут же начинаешь это натягивать на себя». Да, боже мой, так и происходит! Помню, еще будучи студентом, попал на спектакль в театре Вахтангова – «Сирано де Бержерак», главную роль Макс Суханов играл. И я смотрю, как он играет, как он двигается – и меня начинает так накрывать, что я думаю: сейчас выбегу на сцену и начну сам это играть.

Вот вы помните замечательный фильм «Полуночный ковбой» с Дастином Хоффманом? Когда я его в первый раз увидел, мне так захотелось, чтобы мой рост был метр шестьдесят! Чтобы играть то, что играет Дастин Хоффман! Ну или попробовать работать с человеком, который, как Джон Войт в этом фильме, выше меня на голову. Азарт берет при виде чужого таланта, азарт!

Д. З. Ваш любимый режиссер Андрей Тарковский говорил, что вообще ничего не хочет рассказывать актеру. Что актер должен идти из одного угла в другой угол, а он сам все за него сделает…

П. Д.Вы мне сказали про Тарковского, а я сразу увидел из «Ностальгии» сцену. Когда Олег Янковский шел со свечой, я чувствовал атмосферу, которая была там на съемочной площадке. Не зря же все мои любимые фильмы снял Тарковский. Я не могу оторваться от этих фильмов. От «Сталкера», от «Андрея Рублева». Я смотрю, и смотрю, и смотрю. Как эти тексты произнесены, каждое слово. Я их пью, просто пью, у меня слюна выделяется.

Это у вас на талант такая реакция?

Да, это физиологический момент, когда я вижу какое-то проявление таланта. Впервые это случилось в ГИТИСе, когда я смотрел, как играет на сцене актриса Инга Оболдина. У меня выделялась слюна, как у собаки Павлова. Когда я видел яркий талант, я становился не собой: я был животным, ребенком, превращался в полуидиота и не мог ничего связного сказать; в буквальном смысле мычал: «а-а-а, ы-ы-ы». Но я такого уже давно не замечал за собой.