Дарья Златопольская - Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде [litres]

Д. З. Вы ведь один из старших учеников Олега Павловича Табакова. В свое время вы младшим даже преподавали.

А. С.Да, было такое.

В частности, вы были преподавателем и у Владимира Машкова, с которым потом много работали и в театре, и в кино.

Да, помню, когда я пришел к их курсу, Владимир Львович и Евгений Витальевич [Миронов] играли какой-то водевиль. И я по приглашению режиссера-педагога Авангарда Николаевича Леонтьева учил их исполнять поклоны. Придумал и учил.

Ну что, талантливые это были ученики?

Да уж, схватывали быстро!

Вы им делали какие-нибудь замечания?

А какие им было замечания делать? Они тогда уже выпускники были. Нет, им замечания делал только Олег Павлович. Это была его школа. А непосредственно педагогом я уже был на курсе, где учились Леша Серебряков, Марина Зудина, Сережа Беляев, Сережа Шкаликов, Дуся Германова.

Насколько я понимаю, с Алексеем Серебряковым вы после этого даже подружились?

Да, у нас хорошая дружба очень. Но она совсем давнишняя, с Лешиных, по-моему, 12 лет. Мы с ним играли в кино «Отец и сын» одного и того же персонажа. И до сих пор, вот уже по прошествии 40 с лишним лет, не можем решить, он меня играл в детстве или я его во взрослом возрасте.

А как вообще вот эти отношения между учителем и учеником, отцом и сыном, перерастают в дружеские?

Это предельно органично происходит. Причем нельзя сказать: давай с сегодняшнего дня это будет так. Просто так случается. Вот взять, например, Даню Козловского. Мы с ним как-то провели вдвоем, по-моему, часов 12 в павильоне перед съемками фильма «Викинг»: на пробах грима, костюмов, сцен. И как-то мы работали себе и работали эти 12 часов, старый да малый: этот не устает и тот не устает.

И я понял, что у меня вызывает уважение этот обласканный зрителями и продюсерами молодой актер. А он, видимо, смотрел на меня и думал: старик-то какой, тоже несгибаемый. И как-то мы с ним естественным образом перешли на «ты». Так по сей день и общаемся.

То же самое было, когда Володя Машков пришел в театр 8и начал делать спектакли. Причем самостоятельно, не встраивая их в план театра. Он ведь человек-фонтан, Володя. И такой человек заражает собою. А ты либо откликаешься на это, либо нет. Это же как огоньки. Р-р-раз – и вдруг стали вместе гореть.

8

Речь идет о Московском театре Олега Табакова (бывшем Театре-студии п/р Олега Табакова). Андрей Смоляков и Владимир Машков вместе работали на сцене этого театра в 1990-х; в 2018 году Владимир Машков возглавил театр после смерти Олега Табакова.

Кажется, что даже в фильме «Движение вверх» ваши личные отношения с Машковым как будто проступают вторым планом.

Это счастливое стечение обстоятельств, что играли эти роли два артиста, два товарища – Владимир Львович Машков и Андрей Игоревич Смоляков. Легко было играть. И даже не надо было каких-то дополнительных слов, мотиваций и оправданий. Мы о наших связях внутренних не думали и не играли их – они просто есть.

Д. З. В вашем сольном концерте-спектакле «Большая мечта обыкновенного человека», который вы играли на Новой сцене Большого театра и в Александринском театре в Санкт-Петербурге, вы много поете песен Фрэнка Синатры. Синатра звучит в вашем исполнении и в спектакле Льва Додина «Вишневый сад», где вы играете Лопахина. Это песня My way. Там есть строчки о том, что «бывали времена, когда я откусывал больше, чем мог проглотить»:

Кажется, что такие люди, как Фрэнк Синатра, не задумывались об «особенностях своего пищеварения», прежде чем откусывать большой кусок, и это касалось всего: их проектов, славы, женщин. А почему сегодня люди боятся так же смело заявлять о себе?

Д. К.Когда мы готовили это представление на сцене Большого, в какой-то момент, признаюсь честно, я даже попал под влияние этого заскорузлого, пошлого, в плохом смысле слова провинциального «общественного мнения». Я начал делать что-то оглядываясь, прислушиваясь: а как отнесутся? А что скажут? Слава богу, при помощи некоторых моих близких друзей мне удалось вылезти из этого.

Мы ведь все время находим какие-то внутренние причины остановить себя, объяснить себе, что, нет, наверное, то, что я делаю, – неправильно. Иногда действительно надо задержаться и включить разум, но чаще всего мы просто чересчур боязливы. И, если говорить о даре жизни, то нам дана жизнь, и надо ее проживать – а значит, не бояться рисковать и действовать.

Когда я смотрела ваше представление, у меня были слезы на глазах от того, насколько несовременно – в хорошем смысле слова – вы открыты для публики. Наверное, одна из причин того, за что вас любят люди, и почему вы стали к своим 30 годам такой большой звездой, это открытость, к которой мы сегодня не привыкли. Мы привыкли к тому, о чем вы говорите: бояться и останавливать себя. Когда существует интернет и каждое твое действие тут же вызывает массу реакций, начинаешь цензурировать себя, задумываться, стоит что-то делать или нет. Хотя единственное, над чем стоит по-настоящему задуматься, – это стоит ли писать какую-то гадость про живого человека. Особенно анонимно.

Или заходить туда, где пишут эти гадости. Этого тоже, наверное, можно не делать.

Да, но, понимаете, с одной стороны, хочется узнать, что люди думают о твоей работе, а с другой стороны, невозможно это сделать, не наткнувшись тут же на какие-то высказывания, которые просто подрезают тебе крылья.

Да, все там настолько смешано, и все это настолько рядом! И, главное, кто-то из твоих друзей, приятелей, знакомых еще почему-то всегда считает своим долгом тебе об этих гадостях сообщить. Вроде бы чтобы подбодрить и сказать «молодец, не обращай внимания на глупости!», но тут же начинает тебе эти глупости цитировать. Потом осекается, снова просит не обращать внимания. Но ты же уже это слышал!

Вы в своем спектакле еще говорите о «черно-белом времени». Мне очень понравилось это определение. Ведь все эти оттенки серого в настоящем времени возникают, потому что мы боимся сказать, что нам на самом деле нравится, знаем, что каждое наше слово может быть использовано против нас.

Да, я и за собой это наблюдаю. Например, когда говорю что-то в интервью, все время думаю: «Нормально я сказал? Вроде бы все хорошо идет. А тут глупость сморозил, надеюсь, вырежут». Безусловно, эта цензура внутренняя должна быть – чтобы не сказать какие-то гадости, глупости. Но все-таки когда-то все было чуть проще – в хорошем смысле этого слова, – все было понятнее. Герои были героями, мерзавцы – мерзавцами. А дружба была дружбой.