Дарья Златопольская - Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде [litres]

А. Д. Спят беды все. Страданья крепко спят.

Во второй части стихотворения есть фрагмент, где душа говорит Джону Донну: «Здесь я одна скорблю в небесной выси о том, что создала своим трудом тяжелые, как цепи, чувства, мысли». Это поразительный парадокс: душа, которая, казалось бы, возвышает нас над другими живыми существами, сама создает для нас эти «тяжелые цепи».

Это очень непросто принять. Причем самое удивительное, что человек постоянно меняется: вчера мы что-то сказали, сегодня мы в сказанном сомневаемся, а послезавтра станем врагами сказанного. Это для меня самое, может быть, важное. Хорошо ли это? Не знаю.

Достоевский вот сказал, что нет ничего страшнее человека, который не меняет своих убеждений.

Абсолютно. Это очень страшно. Но я часто думаю, насколько мы вообще готовы к этим переменам. Иногда понимаешь: вот человеку дана нагрузка, заслуженная нагрузка, кажется, что он для нее родился. А выясняется, что его организм элементарно, физиологически не готов к этому напряжению, не хватает его. И это тоже очень страшно. Я постоянно подвергал себя таким нагрузкам, но не все актеры хотят и могут их принять.

Я часто работаю с молодыми актерами. И я иногда вижу артистов, которые не умеют смеяться или плакать. Не потому что не научились, а потому что нет у них такого желания. Это большая проблема. Знаешь, почему? Потому что смеяться и плакать в конце концов можно натренировать, да и капли есть специальные, чтобы в глаза закапывать. Это легко и комфортно. Но иногда, чтобы добиться истины, нужен дискомфорт.

В. К.Папа с мамой, как вы знаете, меня в раннем детстве приучили к чтению. И для меня это стало большой подпиткой. Мама не хотела, чтобы я стал дворовым мальчиком. Она меня водила за руку и говорила: «Никогда вот этим мальчикам не уподобляйся». Я вначале даже не понимал, что значит «не уподобляйся». Потом понял, что мама совершенно не приемлет вот эту шпанистую толпу мальчиков и девочек, многие из которых, к сожалению величайшему, тогда, в 1950-х годах, были бесхозные, и не только потому, что война недавно закончилась, – просто иногда папы сидели в тюрьмах.

Д. З. Насколько я знаю, как раз хорошее чтение вам в свое время помогло найти с этими ребятами общий язык.

Да. Я крайне редко о своих подвигах рассказываю, и детских в частности. Но мы говорим о культуре. И для меня культура – мощнейший аргумент в любой профессии.

Однажды в пятом классе мама не пришла за мной в школу, и я пошел домой сам. Я вошел во двор и увидел: на лавке около нашего подъезда сидит компания ребят, которые были, скажем так, не слишком культивированы. Я понял, что это конец. У меня так волосы вздыбились, что, наверное, фуражка поднялась над черепом. Но я все равно как-то потихоньку, на ватных ногах, пошел дальше. Иду и думаю, что если я сейчас развернусь и побегу, то догонят и будет еще хуже. А там уже в мой адрес появляются ухмылочки, и сидит главарь 13-летний, с папироской во рту.

И вот тут, моя дорогая, проявилась отчаянная находчивость интеллигента, который бросился на амбразуру, как Александр Матросов. Говорю им: «А вы знаете историю Му-Му? Нет?» – и понеслось. И про то, что это была чудесная собачка, и что она на самом деле не утонула, а встретилась с Каштанкой на берегу, и там их поджидал белый пудель Арто, который показывал фокусы. Они, наверное, подумали, что мальчик болен. Но они были загипнотизированы моим отчаянием. Хотя, возможно, снаружи оно и не проявилось. Но внутри я весь трепетал. Я от страха чуть не околел.

И вот после этого моего рассказа главный шкет, тот самый, 13-летний, тушит папиросу о колено и говорит: «Значит, если кто тронет Конкина, будет иметь дело со мной. Понятно?»

Первый ваш большой артистический успех!

Да, скажем так. И с тех пор у меня появилась маленькая уверенность в себе. Да, у меня порок сердца. Да, я не играю с ними в футбол. Но мама была уверена, что теперь я во дворе не пропаду.

Д. З. Ваш фильм «Нуреев. Белый ворон» очень тронул меня тем, как вы показываете культуру и искусство: глазами главного героя, как нечто одушевленное. Так бывает, когда художник пишет портрет того, кого любит. Можно ли сказать, что таковы и ваши собственные отношения с искусством?

Р. Ф.Для меня выражение себя через искусство всегда было чем-то из области инстинктивного. Моя мать была творческой личностью. Именно она начала водить меня в театр и кино. Все дети в семье – а я старший из шестерых – были окружены материалами для творчества, и это все осталось очень глубоко не только во мне, но и в моих братьях и сестрах.

Но главное – и чем старше я становлюсь, тем больше в этом уверен, – что, при всем безумии современного мира, единственным способом сплотить людей вокруг чего-то становится совместный опыт восприятия искусства. Будь то пьеса, фильм или дискуссия вокруг новой книги. Я думаю, что то, как мы можем быть связаны друг с другом благодаря воображению, имеет неубывающую ценность. Это может нас спасти. И это очень важно для меня.

В фильме есть прекрасный эпизод, когда Рудольф Нуреев впервые попадает в театр. Помните ли вы свое первое знакомство с искусством, первое ощущение удивления и восторга, схожее с тем, что показано в фильме?

Этот эпизод был очень важен для самого Нуреева, он очень ярко описывает его. И когда я первый раз прочел этот его рассказ, – как они протискивались сквозь толпу, и билет был один на всех, но мать непременно хотела провести всех детей, – это потрясло меня. Мои воспоминания, конечно, иные, но я помню, как меня впервые привели в театр, когда я был маленький.

Мой дед повел меня на спектакль «Остров сокровищ», который я запомнил на всю жизнь. А позже, когда я был уже подростком, он возил меня в Стратфорд-на-Эйвоне, в Королевский шекспировский театр, и с ним же я впервые посмотрел оперу «Дон Жуан» в Королевском театре Ковент-Гарден.

Видимо, должен быть уже заложен в душе какой-то элемент, чтобы возникала такая сильная реакция на искусство. Нуреев ведь был из очень бедной семьи, но при этом он стремился к культуре и тонко ее воспринимал – и в этом, можно сказать, был равен вам.