Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

К тому времени, как мы добрались до далекого Охтинского железнодорожного вокзала — заброшенного деревянного строения на окраине города, уже стемнело. Но, стоя на грубом дощатом помосте, я легко различал массивную фигуру, которая, толкаясь, пробиралась в толпе крестьян к и без того переполненным вагонам. Кто силен, тот и прав в красной России, как и везде. Мускулы советское правительство еще не успело национализировать. Я наблюдал, как огромный тулуп с болтающимся и прыгающим серым мешком каким-то таинственным образом возвышался над головами и плечами бурлящей массы и забрался на буфер. Оттуда он вскарабкался на крышу и, наконец, при помощи нескольких восхищенных человек, уже устроившихся в вагоне, спустился с крыши вниз и пропал в черном проеме, где когда-то было окно. Я простоял около получаса, пока несколько долгих, пронзительных свистков допотопного паровоза не сообщили, что машинист наконец-то снизошел до того, чтобы тронуть состав с места. Поезд дернулся, раздался страшный скрип, громкие возгласы пассажиров, опоздавшие крестьяне пытались зацепиться на выступающих частях, на буферах, подножках и т. п., и поезд с грузом измученных человеческих существ медленно погромыхал прочь с вокзала.

Я стоял и смотрел, как он уходит в темноту, и, когда он совсем исчез, холод, мрак, всеобщая разруха, казалось, стали только сильнее. Я стоял, прислушиваясь к отдаленному грохоту поезда, пока не остался совсем один на платформе. Тогда я развернулся и медленно побрел в город, и все вокруг пронизывало мучительное чувство пустоты, и будущее казалось сплошным непроглядным мраком.

Я коротко расскажу о днях, последовавших за бегством Марша. Они были посвящены попыткам разузнать что-нибудь новое о миссис Марш и Мельникове. На улице меня часто останавливали в разных местах Невского проспекта для проверки документов, но одного беглого взгляда на мое удостоверение из ЧК хватало, чтобы удовлетворить любопытство милиционеров.

Я изучал всю советскую литературу, на которую мне хватало времени, ходил на общественные собрания и ночевал по очереди в домах моих новых знакомых, однако взял за правило никогда и нигде ни словом не упоминать о других местах ночевки.

Все собрания, на которых я побывал, были коммунистическими, и на каждом неизменно звучали одни и те же банальные пропагандистские фразы. Вульгарная свирепость большевистской риторики и торжествующая расплывчатость заявлений из-за запрета на критику вскоре набили мне оскомину. Напрасно я искал такие собрания, где обсуждалась бы или выражалась точка зрения народа: подаренная революцией свобода слова теперь означала свободу только для большевистского слова и неволю для всех остальных. Однако подчас на митингах слышалось и кое-что интересное, особенно когда выступали такие видные вожди, как Троцкий, Зиновьев или Луначарский, ибо непревзойденный ораторский талант некоторых предводителей большевиков, щедро наделенных «роковым даром красноречия», обладал почти что непреодолимой силой.

В эти дни я также подружился с бывшим журналистом, которого, несмотря на его робость, нашел человеком культурным и со вкусом. У него была обширная библиотека на нескольких языках, и в свободное время он писал (если я верно помню) трактат по философии, который, как Дмитрий Константинович был по каким-то причинам убежден, непременно сочтут «контрреволюционным», и поэтому он хранился в шкафу под замком, спрятанный под стопкой книг. Я пытался убедить его в обратном и уговаривал даже отнести рукопись в отдел образования в надежде, что кто-нибудь из наименее остервенелых типов проникнется его трудом и добьется для Журналиста каких-то послаблений в смысле пайка и свободного времени.

Когда я зашел к нему на следующий день после бегства Марша, он, все так же закутанный в зеленое пальто, лихорадочно бегал от печки к печке, ворочая дрова и поправляя вновь зажженный огонь. Он весело посмеивался, радуясь возвращению забытого тепла, и совершенно в русском духе зажег у себя все печки, как будто старался потратить топливо как можно быстрее.

— Черт возьми, что вы устроили? — с досадой сказал я. — Как по-вашему, откуда возьмется новая партия дров? Кажется, в этих местах дрова еще не падают с неба, не правда ли?

Но мой сарказм ускользнул от Дмитрия Константиновича, в хозяйственной системе которого не было места экономии. К его чрезвычайному негодованию, я открыл все решетки и, достав недогоревшие поленья и раскаленные угли, собрал их в одном большом огне в печи в столовой, которая отапливала и его спальню.

— Очень по-английски, — сказал он с невыразимым отвращением, шаркая за моей спиной и следя за моими действиями.

— Вы же понимаете, — решительно сказал я, — что можно топить только эту печь и ту, что на кухне.

Конечно, оказалось, что в кухонных шкафах у Журналиста пусто и у него нет никаких надежд утолить голод, кроме скудного и малоаппетитного обеда в четыре часа в местной общественной столовой, которая располагалась через два дома. Поэтому, тем более что стояла хорошая погода, я отвел его в маленькую частную едальню, где обедал в день моего приезда. Там я взял ему столько еды, сколько могло дать это крохотное заведеньице, и, опьяненный непривычными ароматами каши, моркови и кофе, он позабыл про печи и простил меня.

Через день или два Журналист достаточно окреп, чтобы вернуться к работе, и, взяв запасной ключ от его квартиры, я стал приходить и уходить, как мне заблагорассудится. Я сурово отчитал его за пренебрежение домашними делами, и благодаря нашим совместным усилиям нам удалось спасти его неопрятное жилище от окончательного превращения в свинарник. Там же я встречался и с некоторыми из тех, кого упоминал Марш. Журналист очень не хотел пускать их к себе домой, но примерно через неделю я уже так крепко держал его в руках, что мог заставить полностью подчиниться, только намекнув на то, что больше он меня не увидит. Если я же пропадал на целых три дня, его одолевала тревога.

Кое-кто из тех, с кем я встречался, сильно меня смущали, так как считали первой ласточкой приближающихся союзных войск и залогом скорой победы военной контрреволюции. Их отношение ко мне напоминало другую крайность, в которую в последнее время впало большевистское правительство по отношению к беспартийным рабочим — иностранным делегатам, которых оно совсем некстати провозгласило вестниками мировой революции.

Однажды вечером Журналист встретил меня с видом, исполненным хитрости и таинственности. Я видел, что у него что-то на уме, и ему так и не терпится высказаться. Когда мы наконец сели, как обычно, съежившись у печки в столовой, он наклонился к моему стулу, похлопал меня по колену, чтобы привлечь внимание, и заговорил.