Хедрик Смит - Русские

Вероятно, ни одно учреждение не отражает столь наглядно многоступенчатый, иерархический характер советской информации, как библиотека им. Ленина, советский эквивалент библиотеки Конгресса. Своим внушительным, украшенным колоннами, фасадом библиотека не отличается от других величественных общественных зданий во всем мире, но ее внутренняя жизнь протекает по законам из мира Кафки. В « Ленинке », как ее любовно называют москвичи, становится ясно, что советское государство видит в знании огромную силу и соответственно осуществляет над ним свой контроль. Начнем хотя бы с того, что рядовому гражданину без высшего образования получить читательский билет почти невозможно, главным образом, из-за большого наплыва желающих. Имеющие читательский билет получают доступ в общие читальные залы, в то время, как для специалистов с учеными степенями (начиная с кандидатов наук) предусмотрены специальные залы, содержащие значительно больше материалов, особенно научных и технических изданий, а иногда и новую западную художественную литературу. И, наконец, существуют спецхраны, буквально — «специальные хранилища» или, точнее, секретные книгохранилища. «Генеральный алфавитный каталог засекречен», — говорил Михаил Агурский, теребя свои пышные рыжие бакенбарды, когда мы однажды прохаживались по библиотеке. Он хотел сказать, что «Ленин-ка», пожалуй, единственная в мире крупная библиотека с двумя полными каталогами, каждый из которых занимает огромные залы: один каталог, почищенный цензурой, открыт для рядовых читателей, а другой — полный, отражающий весь библиотечный фонд, включая и то, что находится в спецхране, — открыт только для персонала, проверенного КГБ. «Получить, например, литературу на религиозные или философские темы — проблема, — тихо, стараясь не быть услышанным, говорил Агурский. — Это не запрещено. Но вы не найдете таких книг в каталоге; их можно заказать только через библиотекаря, но даже если я совершенно случайно знаю каталожный номер, библиотекарь обязательно спросит, зачем мне понадобилась такая книга. Такой случай произошел со мной несколько лет тому назад. Я пытался получить одну старую книгу по религии, и библиотекарь спросила меня: «Зачем вам нужна эта книга? Вы ведь технический специалист. У вас очень странные интересы». И это говорилось без всякого чувства юмора, — сказал Агурский, многозначительно посмотрев на меня, — Она отказалась выдать мне книгу».

Такого рода проблемы приводят западных ученых, работающих в СССР, в бешенство. Один индийский историк как-то за завтраком с раздражением и огорчением рассказал мне, что ему все время приходится иметь дело с каким-то посредником, допущенным к секретному каталогу и секретному книгохранилищу. «Я полностью завишу от милости этой молодой особы, которая, возможно, и понимает что-то, а может быть, и совсем некомпетентна», — говорил он. Один английский ученый утешался тем, что иностранцы имеют более свободный доступ к литературе, чем большинство русских, но затем с негодованием вспомнил, что не мог получить нужные исторические материалы до тех пор, пока их не просмотрит кто-нибудь из советских ученых. Негодовал и американский профессор, когда в Ленинской библиотеке отказались снять фотокопии с некоторых статей Фрейда из секретных фондов. «Нам запрещено снимать копии с работ Фрейда из-за всех этих его сексуальных теорий», — сказал библиотекарь.

Но далеко не только произведения Фрейда и теологическая литература загнаны в секретные фонды, доступные лишь для лиц, имеющих специальные разрешения. Из высказываний Агурского и других я заключил, что в секретные фонды направляется любая, т. е. почти вся иностранная литература и периодика, идущая вразрез с линией партии; некоммунистические газеты и журналы и даже некоторые коммунистические (например, во время вторжения в Чехословакию, как мне рассказывали, вся иностранная коммунистическая печать, обычно находившаяся в открытых хранилищах, была переведена в спецхранилища); произведения маоистов, коммунистическая классика, принадлежащая перу таких запрещенных авторов, как Троцкий и Бухарин, а также менее известные советские произведения ранних лет, когда линия партии отличалась от сегодняшней (например, труды самого Сталина и литература, рабски восхвалявшая его), или, наоборот, произведения эпохи Хрущева, которые, как считается сейчас, принижают роль Сталина, и вообще русская литература до- или послереволюционного периода, если она «не служит делу коммунизма» или не импонирует теперешним правителям Кремля, за исключением, конечно, таких прославленных писателей, как Толстой или Достоевский, произведения которых невозможно скрывать от советского читателя, не опасаясь возмущения мировой общественности.

Как каждая система цензуры, эта система тоже имеет свои недостатки, совершает промахи и ляпсусы. Например, книги самого Троцкого или о нем запрещены, но коммунистические газеты 20-х годов, содержащие речи Троцкого, получить можно. Однако в общем библиотечный контроль действует достаточно эффективно, ставя преграды перед любым советским интеллектуалом, проявляющим любознательность, но не имеющим того положения, которое дает ему право доступа к интересующей его литературе.

Людям на Западе действительно трудно понять, до какой степени разграничена в Советском Союзе информация. Американские военные представители были, например, просто ошеломлены тем, что Владимир Семенов, заместитель министра иностранных дел, номинально возглавляющий советскую делегацию на переговорах о стратегическом вооружении, а также его гражданские помощники, ничего практически не знали о советском стратегическом потенциале. Другими словами, они были совершенно не подготовлены к ведению переговоров, так как Министерство обороны Советского Союза не сообщило им даже самых основных сведений о советском вооружении. Позднее американские представители заявляли, что им пришлось потратить первые месяцы на то, чтобы ввести советских гражданских представителей в курс дела по вопросам ядерного вооружения, иначе переговоры не могли сдвинуться с места. Еще одним примером такого положения с информацией, хотя и на менее высоком уровне, явился случай с одним молодым советским научным работником, с которым мне довелось встретиться. Он имел специальный допуск к газете «Нью-Йорк таймс», поскольку ознакомление с нею составляло часть той научной программы, которой он занимался в институте. Это было его первое знакомство с большой западной газетой, и он был поражен объемом содержащейся в ней информации, что, естественно, подхлестнуло любопытство молодого ученого к западной печати. Однажды, коротая время в ожидании своего заказа около стойки библиотекарши, выдававшей иностранные издания из закрытых фондов института, этот молодой человек машинально начал перелистывать номер журнала «Лайф», оставленный кем-то на библиотечной стойке. Просматривая журнал и одновременно разговаривая с библиотекаршей, он вдруг заметил, что она нервничает и неодобрительно смотрит на него. «Что случилось? — спросил он. — Я что-нибудь не так сказал?» «Нет, нет, — ответила она, — Дело в том, что вам разрешается пользоваться только газетой «Нью-Йорк таймс», а не журналом «Лайф».