Хедрик Смит - Русские

До сих пор задача советских властей состояла не столько в том, чтобы бороться с воинствующими диссидентами-русофилами, сколько в контроле над более широким и аморфным возрождающимся русским национализмом и интересом к религии в советском обществе. Сторожевые псы культуры время от времени обрушивали свой гнев на писателей — за их чрезмерный интерес к прошлому; на художников-иллюстраторов книг — за идеализацию крестьянской жизни до революции; на музыкантов — за слишком активное возрождение старой церковной музыки. Но в самой партии, по-видимому, не существовало единства мнений о том, как добиться необходимого равновесия; это объяснялось тем, что некоторые члены партийного аппарата сами находились под влиянием русофилов. В конце 1972 г., например, глава всесильного Отдела агитации и пропаганды при ЦК КПСС Александр Яковлев выступил с большой статьей, в которой он осудил ряд журналов и некоторых писателей, окружающих романтическим ореолом прошлое России, прославляющих патриархальную сельскую жизнь и выражающих излишнее почтение к старым церквям и историческим памятникам. Его статья, по-видимому, свидетельствовала о том, что партия готовится немного поумерить великорусский национализм, но несколько месяцев спустя Яковлева без лишнего шума сместили и перевели на дипломатическую работу за рубежом. От русских интеллектуалов я слышал, что в высоких партийных кругах велись закулисные споры о том, следует ли публиковать статью Яковлева. По сведениям некоторых из этих людей, кто-то «на самом верху», в самом узком кругу не одобрил точку зрения Яковлева и встал на защиту возрождающегося русского национализма.

На фоне сенсационных событий, связанных с внезапной высылкой Александра Солженицына в начале 1974 г., прошел незамеченным тот необычный факт, что за короткое время три ведущих диссидента Советского Союза начали дискуссию о будущем своей страны. Для государства, в течение полувека лишенного настоящих политических дискуссий, это было выдающимся событием. Для Запада же оно прошло почти незамеченным, так как там на протяжении длительного времени без разбора сваливали в одну кучу всех диссидентов. Однако эти три человека из 250-миллионного населения страны — Солженицын, классический славянофил-моралист, Андрей Сахаров, ученый-либерал XX века, и Рой Медведев, реформистски настроенный историк-марксист, — отважились публично посягнуть на присвоенную коммунистической партией монополию на социальное мышление, предлагая в заявлениях, сделанных западной прессе, свои собственные «рецепты» развития России. Западные радиостанции немедленно сделали их достоянием советских слушателей.

Эта дискуссия, немыслимая десятью годами ранее, стала возможной под прикрытием разрядки и благодаря личной известности начавших ее трех ведущих диссидентов. Однако в какой-то мере она вводила в заблуждение, затушевывая тот факт, что диссидентство как движение, насчитывающее, вероятно, не более тысячи активистов, пришло в упадок. По мере развития разрядки методы советских репрессий стали более совершенными и действенными. По иронии судьбы, неожиданным эффектом политики разрядки международной напряженности явилось то, что вместо усиления брожения среди советских интеллектуалов, на что надеялся Запад и чего боялся Кремль, разрядка стала причиной ужесточения идеологического контроля, а иногда породила новые методы утихомиривания разочарованных интеллектуалов. Только люди калибра Солженицына, Сахарова и Медведева могли воспользоваться «щитом разрядки», чтобы углубить идеологическую основу своего инакомыслия.

В последние месяцы перед насильственной высылкой Солженицына как советская, так и зарубежная пресса автоматически ставила знак равенства между ним и Сахаровым. Советская печать поливала ученого грязью как «ренегата и отступника», который отнесся к вскормившей его Родине «с черной неблагодарностью, оклеветав и предав ее». На Западе Сахарова возвеличивали как борца за права человека, символ гуманистических целей разрядки и борьбы за большую демократизацию Советского Союза. Солженицын получил Нобелевскую премию в 1970 г., а Сахаров ее получит, по-видимому, в 1975 г. Однако я нахожу, что Сахаров и Солженицын совершенно различные люди. Глядя на Сахарова, трудно представить себе, что этот человек вызвал международную бурю. Его не отличает ни представительная внешность, ни властная индивидуальность или воинственный темперамент Солженицына. Там, где Солженицын самоуверенно ринулся бы на середину сцены, в гущу дискуссий, Сахаров, этот стеснительный, непритязательный, скромный человек, мешкал бы за кулисами, только слушая и размышляя, задумчиво склонив набок голову, до тех пор, пока не освоится с выбранным им собеседником настолько, чтобы говорить свободно. Совершенно различен и внешний вид этих двух людей. Солженицын с его мощной грудью, морщинистым красноватым лицом, натруженными руками, бородой цвета красного дерева и проницательными глазами оставлял впечатление физической и духовной силы. Он начал борьбу и завоевал известность в зрелые годы, так как раньше вынужден был бороться за саму жизнь; и когда ему это было выгодно, он с удовольствием опирался на свой престиж и популярность. В отличие от него Сахаров производил впечатление человека легко уязвимого. Высокого роста, слегка сутулый, с высоким лбом мыслителя и двумя прядями седеющих волос вокруг лысины, с большими руками, не знавшими физической работы, и печальными, сострадательными глазами, этот человек кажется обращенным в себя, в свой внутренний мир; это — настоящий русский интеллигент , интеллектуал до мозга костей. В его сдержанности и манере вести беседу сразу чувствуется одинокий мыслитель. Его природная склонность к уединению усилилась за два десятилетия вынужденной изоляции из-за секретной работы в области атомных исследований, исключавших запрещенные властями внешние контакты; личный телохранитель следовал за ним повсюду, даже когда он отправлялся купаться (он мне рассказывал, как однажды, шутки ради, ускользнул от телохранителя и отправился в лес кататься на лыжах). Полученные Сахаровым наивысшие советские награды и отличия не принесли ему публичной известности, так как присуждались секретно. Его фотографии не появлялись в газетах. Мой коллега Тед Шабад видел, как он, небритый, в мятом плаще, зашел в гастроном купить кое-что к праздничному столу по поводу рождения своего первого внука. Никто не обратил на ученого внимания, никто его не узнал. Физик-теоретик масштаба Оппенгеймера и Теллера, Сахаров естественно и просто получил признание в молодые годы как один из создателей советской водородной бомбы. Его молниеносная научная карьера (доктор наук в 26 лет и действительный член Академии Наук в невиданно раннем возрасте — 32 года) принесла ему высокое положение, состояние примерно в 140 тыс. рублей и непосредственный доступ на вершину советской системы. Одним из первых проявлений его несогласия с верховными советскими руководителями явилась записка, поданная Хрущеву во время совещания в Кремле, в которой он возражал против испытания атомной бомбы в 100 мегатонн как технически ненужного, политически рискованного и биологически опасного из-за радиоактивных осадков. На протяжении десяти лет он выдвигал подобные возражения только в узком кругу советской элиты. За границей имя Сахарова было неизвестно до 1968 г., когда туда попал его меморандум «Прогресс, мирное сосуществование и интеллектуальная свобода», в котором ученый ратовал за прекращение гонки вооружений, за политику разрядки и настоятельно рекомендовал путь конвергенции социалистической и капиталистической систем. Лишь после этого Сахаров открыто и первое время довольно умеренно начал использовать свое высокое положение. В отличие от Солженицына он инстинктивно избегал быть в центре внимания. Целые месяцы я, как и другие западные корреспонденты, пытался убедить его согласиться на интервью или разрешить написать о нем очерк — Сахаров избегал личной известности. И только почувствовав себя загнанным в угол и несправедливо оклеветанным советской прессой, открывшей против него пропагандистскую кампанию, он в конце 1973 г. неохотно предал гласности волнующие его проблемы, использовав мировую прессу.