Хедрик Смит - Русские

Сахаров рассматривает давление Запада как главную надежду (что вызывало наиболее острые дискуссии), как основной инструмент либерализации советского общества. В узком кругу я слышал, как он ратовал за то, чтобы западные либералы выступали с защитой преследуемых свободомыслящих советских граждан, используя метод общественных протестов, и хранили силу и единство их собственных стран в противовес растущей советской мощи. В публичных же выступлениях он апеллировал к Конгрессу, призывая американцев установить «цену» за торговые уступки Москве (не предоставлять режим наибольшего благоприятствования и не выдавать крупных долгосрочных кредитов до тех пор, пока Кремль не разрешит свободную эмиграцию, обосновывая это тем, что если советские руководители смогут покупать на Западе современную технологию, не подвергаясь западному давлению, направленному на внутреннюю либерализацию России, у Кремля не будет никаких побудительных мотивов дать свободу своим ученым и интеллектуалам). В пятую годовщину советского вторжения в Чехословакию (21 августа 1968 г.) он пригласил к себе домой иностранных корреспондентов, чтобы зачитать им четко сформулированное предупреждение об опасности ложной разрядки: «Разрядка без демократизации (в Советском Союзе), разрядка, в которой Запад фактически примет советские правила игры, опасна; практически она не разрешит ни одной из мировых проблем и просто будет означать капитуляцию перед лицом действительной или преувеличенной советской мощи. Она будет означать торговлю с Советским Союзом, покупку его газа и нефти и игнорирование других аспектов отношений. Я считаю, что подобное развитие опасно ввиду того, что может заразить весь мир характерными антидемократическими чертами советского общества. Это позволит Советскому Союзу обойти проблемы, которые он не может решить своими силами, и сконцентрировать свое внимание на дальнейшем накапливании силы. В результате, мир окажется беспомощным перед лицом этой неподдающейся контролю бюрократической машины. Я считаю, что если разрядка напряженности будет проводиться тотально, без ограничений и оговорок, на советских условиях, она создаст серьезную угрозу для всего мира в целом и будет означать поощрение закрытого государства, где все, что случается, может быть спрятано от постороннего глаза, поощрение государства носящего маску, которая скрывает его подлинное лицо».

Однако, когда Солженицын опубликовал свой манифест, бичующий советскую систему, Сахаров был ошеломлен. Он не торопился согласиться с ним, так как эти люди стояли на разных полюсах, подобно западникам и славянофилам в России XIX века.

Я вспоминаю Сахарова, сидящим как-то вечером в выцветшем купальном халате и комнатных туфлях на своей кушетке, в смятении от того, что, как сообщил ему товарищ по Академии, группа его университетских студентов была увлечена солженицынской идеей возрождения святой Руси. Сахарова тревожила мощная притягательная сила подобной идеи. И он чувствовал, что вынужден возразить Солженицыну публично, хотя до этого времени они избегали противоречить друг другу из-за непрекращающегося давления, которому оба подвергались. В чисто русском стиле Сахаров говорил о том, как «он глубоко преклоняется» перед высоконравственным и ярким разоблачением сталинизма в «Архипелаге ГУЛАГ» и других произведениях писателя, но его приводили в ужас Солженицыне кий «религиозный патриархальный романтизм», как он это называл, солженицынское неприятие современной науки, его славянофильское презрение к Западу, его изоляционистские призывы замкнуться в матушке-России, отбросив прочь и торговые связи с миром, и глобальное сотрудничество в области решения мировых проблем — проблем голода, медицинских, экологических. В своих публичных возражениях, как он это делал и в узком кругу, Сахаров отдавал должное Солженицыну как писателю. Он находил общие черты в их возражениях против марксизма как официальной идеологии, их надежде на освобождение Восточной Европы от власти Кремля, их желаниях интеллектуальной и культурной свободы, включая свободу религии. Однако он предавал анафеме авторитарность Солженицына и обвинял его в том, что его великорусский национализм был «целиком взят из арсенала полуофицальной пропаганды». По словам Сахарова, это отдает «пресловутым военно-патриотическим воспитанием» советского народа во времена холодной войны. Ученый пошел настолько далеко, что высказал мнение о том, что солженицынское славянофильство, хотя и выдвигаемое с мирными намерениями, содержит в себе отголоски сталинщины. «Во время войны и до самой своей смерти Сталин дал волю упрощенной ортодоксальности, — предупреждал Сахаров. — Эти параллели с солженицынскими предложениями не только разительны — они должны насторожить нас».

Брешь между правым и левым крылом советских диссидентов раскрылась, и бесповоротно.

Рой Медведев, третья крупная фигура в этой трехсторонней полемике, — олицетворение спокойного, хладнокровного направления диссидентства. Ему претит воинственный склад ума бунтарей вроде сильного, бородатого Петра Якира, воспитанного в сталинских лагерях; он совершенно сознательно не следует пылкому негодованию ни Солженицына, ни Сахарова. Этот человек всегда придерживался трезвой, хладнокровной позиции вдумчивого кабинетного реформатора. С практицизмом прагматика он так выбирал момент опубликования своих заявлений, чтобы, с одной стороны, не снизить их влияния и, с другой, — затруднить властям возможность нанести ответный удар, не попав в некрасивое положение на Западе или не вызвав нежелательный скандал дома.

Задолго до встречи с ним у меня создалось впечатление, что Рой является достойным изучения примером тщательно отмеренного нонконформизма. Он не казался человеком, высказывающим все, что у него на уме. Свои протесты, часто сформулированные в высокопарном риторическом стиле советской коммунистической пропаганды и составленные так, чтобы найти отклик у скрытых «умеренных» в партийном аппарате, Медведев прикрывал щитом деклараций о горячем желании возродить некие истинные формы марксизма-ленинизма, очищенные от «греховных» отклонений сталинизма и неосталинизма. В узком кругу некоторые диссиденты с насмешкой называли Медведева благополучным либералом, жаждущим просто большей гибкости, которая обеспечила бы ему и ему подобным более широкий доступ к информации и западным публикациям и меньшие ограничения для себя без действительного преобразования советского общества. Неоднократно мне приходилось слышать, как более радикальные диссиденты саркастически замечали, что братья Медведевы — Рой и Жорес — были «единственными оставшимися правоверными», так как в своем идеализме они продолжали считать возможным создание советского «коммунизма с человеческим лицом». Однако заключить, что это сводит к нулю деятельность Медведевых как диссидентов, было бы несправедливо. За два года до появления солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» Рой Медведев пошел на серьезный риск, опубликовав на Западе свою книгу «Пусть история рассудит» — обширный, хорошо документированный и научно обоснованный обвинительный акт против сталинского полицейского государства. Его брат-близнец Жорес в своих книгах рассказывал о подавлении советской генетики во времена научной диктатуры Трофима Лысенко и процветания лжебиологии, разоблачал советское руководство, препятствующее научным обменам между Востоком и Западом, и подробно анализировал скрытые действия советской почтовой цензуры. Совместно братья написали книгу «Кто сумасшедший?» — потрясающий, написанный, однако, в безобидной манере рассказ о том, как Жореса, чтобы заставить его замолчать, власти в 1970 г. заманили в психиатрическую больницу и как Рой возбудил международный скандал, чтобы вызволить его оттуда. Во время последних массовых нападок на Солженицына, вызванных его «Архипелагом ГУЛАГ», Рой отважился пустить в обращение эссе, в которых хвалил книгу за правдивость и точность и осуждал высылку Солженицына как «моральное поражение власть имущих, которые не хотели и не были в состоянии ответить на его обвинения» по поводу сталинского террора.