Хедрик Смит - Русские

Я вспоминаю, как осенью 1972 г., во время начавшегося после встречи Никсона и Брежнева расцвета разрядки напряженности, я беседовал с преуспевающим московским математиком, который объяснял мне, почему он не пожелал подписать протест (что было для ученого коренным поворотом, так как прежде он активно участвовал в распространении различных обращений) против новых политических процессов в Чехословакии: «Это — еще один ничего не дающий документ, — говорил он в отчаянии. — Ваша совесть говорит вам, что вы не можете молчать. Однако вы знаете, что из этого ничего не выйдет. Мы пытались действовать, но это привело к тому, что многие люди пострадали». Он имел в виду тех, кто был исключен из партии и снят с работы за подписание прежних протестов.

Ощущение бесполезности борьбы и разочарование овладело даже наиболее «твердокаменными» активистами. Когда Синявский и Даниэль после долгих лет возвратились из сибирской ссылки, они не присоединились к активным диссидентам, а замкнулись в себе. Наталья Горбаневская, молодая поэтесса, помещенная в психиатрическую лечебницу за участие в короткой демонстрации на Красной площади в знак протеста против советского вторжения в Чехословакию, выйдя из больницы, вернулась к поэзии и воспитанию своего ребенка, а не к активной деятельности. Другие, подобно Ларисе Богораз, Анатолию Марченко и Александру Гинзбургу, которым власти запретили возвращение в Москву, тоже притихли. Впоследствии, в 1975 г., Марченко был повторно отправлен в лагерь строгого режима — за возвращение в Москву; другого известного диссидента, Андрея Амальрика, постигла та же судьба, когда осенью 1975 г. он попытался возобновить активную деятельность после 6 лет, проведенных в Сибири. Мне представлялось логичным, что само начало разрядки должно было воодушевить советских интеллектуалов, особенно ученых, на сплочение вокруг Сахарова и Медведева с их призывами к большей свободе непосредственных научных контактов с Западом и обмена информацией. Однако русская интеллигенция хранила по этому поводу потрясающее молчание, а власти усилили тщательный контроль всех каналов поездок и контактов с Западом и использовали возможность обменов между Востоком и Западом как новое средство идеологического подчинения интеллигенции. Мне часто рассказывали, что даже незначительное отклонение от линии партии, не говоря уже об открытом диссидентстве, немедленно использовалось как предлог для исключения ученого из делегации, отправляющейся за границу, или для запрещения научному работнику участвовать во встрече с приехавшими группами западных ученых. Я сам знал случай, когда тем, кто слишком свободно и слишком много разговаривал с иностранцами, отказывали в разрешении на следующую поездку. Люди стали заботиться о политической чистоте своей репутации и о демонстрации своей благонадежности. «Вы, американцы, на самом деле не понимаете, как действует наша система, упрекал меня молодой биолог. — Вы предполагаете, что разрядка автоматически «откроет» нашу систему. Для благонадежных «партийных» ученых она, действительно, находка. Они все время ездят за границу. А мы, остальные, если мы хотим иметь хоть какой-нибудь шанс на это, должны вести себя безупречно. Таким образом, вам ясно, что разрядка дает властям лишь новые способы поощрять и наказывать нас».

Киносценарист средних лет, выезжающий в страны Восточной Европы, но никогда не получавший разрешения на поездку на Запад, язвительно говорил: «Я знаю писателей, которые подпишут любое заявление, любое разоблачение — Сахарова или кого угодно другого — по указке властей, чтобы получить разрешение на публикацию или на поездку за границу. Я знаю ученого, который не остановится ни перед чем, чтобы поехать в Японию. Вы должны понять, какая это коварная штука; 90 % пойдут на это. За трехнедельную поездку в Японию они готовы донести даже на своих коллег».

«В последнее время технология репрессий стала более утонченной, — заметил однажды в разговоре со мной Рой Медведев. — Раньше репрессии проводились в гораздо больших масштабах, чем это было нужно режиму. Сталин уничтожил миллионы людей, хотя арест какой-нибудь тысячи уже обеспечил бы ему полный контроль над народом. Наши правители никогда не знали чувства меры, но, в конце концов, они обнаружили, что не обязательно заключать людей в тюрьмы или психиатрические больницы, чтобы заставить их замолчать. Существуют и другие способы.

Именно тот упор, который Солженицын и другие делают на массовом сталинском терроре, заслонил перед внешним миром более утонченный, но чрезвычайно мощный советский механизм принуждения, действующий в 70-е годы. Современная авторитарная машина в СССР более эффективна, хотя и не столь впечатляюща, как сталинская модель; она обеспечивает почти полный конформизм общественной жизни при значительно меньшем использовании физического насилия. За прошедшие годы люди уже достаточно обработаны для подчинения.

КГБ сохраняет свой огромный грозный аппарат — численностью приблизительно 500 тыс. человек, по оценке осведомленных западных источников. Время от времени я ощущал это на себе — и когда за мной неотступно следовали на улицах Еревана и Риги, и когда в Средней Азии агенты КГБ «развлекали» меня за ресторанным столиком, не подпуская к нему рядовых граждан, и когда прокалывали шины моего автомобиля около квартиры Сахарова, находящейся под бдительным наблюдением, ведущимся из ночного дежурного «такси». Самым впечатляющим зрелищем, позволившим мне судить об устрашающих ресурсах советских органов госбезопасности, была встреча президента Никсона в Москве в конце мая 1972 г. Его самолет приземлился в аэропорту Внуково, находящемся приблизительно в 30 км к юго-западу от центра Москвы. Вдоль всей трассы от самого аэропорта, километр за километром, между деревьями маячили, на расстоянии не более 20 м друг от друга, агенты КГБ. И так — до границ города. А далее по обе стороны улиц, по которым Никсон должен был проследовать в Кремль, перед этой цепью людей в штатском были выстроены тысячи милиционеров в своей форме. При виде этого удивительного зрелища трудно было не задаться вопросом, чем же занимается эта огромная армия кагебешников в обычные дни — слежкой за людьми, подслушиванием телефонных разговоров, составлением секретных досье, допросами, шантажом, обысками, арестами.

В Большом Театре в честь Никсона было дано гала-представление — балет «Лебединое озеро», и зал, как мне потом рассказали русские, был забит работниками КГБ с семьями, разбавленными кое-где «своими людьми» из партийного и правительственного аппарата. Некоторые члены труппы Большого Театра рассказывали, что дополнительный контингент работников КГБ был даже доставлен из провинциальных городов, чтобы обеспечить в этот вечер абсолютно надежную «публику». Позднее один музыкант из оркестра Большого Театра жаловался, что это был «мертвый зал», холодный, неконтактный. «Чувствовалось, что эти люда пришли не ради спектакля, — сказал он — артисты не ощущали никакой ответной реакции».