Хедрик Смит - Русские

В 70-е годы количество заключенных, населяющих архипелаг советских исправительно-трудовых лагерей, колеблется от 1 до 2 млн. человек (данные зависят от выбора западного источника, который вы считаете заслуживающим доверия; советские источники такую статистику никогда не приводят). В указанное количество входит от 10 до 20 тыс. политзаключенных: украинские, литовские, армянские и другие националисты, верующие, отказывающиеся служить в армии или упорствующие в своем стремлении дать детям религиозное воспитание, и, наконец, известные на Западе демократы-диссиденты. Это — весьма внушительный контингент, не идущий, однако, ни в какое сравнение с многомиллионной армией политзаключенных в сталинские времена. Причем не только количество политзаключенных значительно уменьшилось, но и нет больше абсолютно непредсказуемого, произвольного террора сталинской эпохи. Большинство рядовых людей может никак не сталкиваться с КГБ, хотя на каждого человека заведено подробное досье в «первом отделе», имеющемся на каждом заводе, в каждом институте, учреждении и колхозе. Даже диссиденты признают, что, составляя и подписывая всевозможные протесты, они сознательно идут на риск ареста, тогда как люда, неукоснительно придерживающиеся линии партии и избегающие политического нонконформизма, обычно никаким преследованиям органами безопасности не подвергаются. Для тех же, кто уклонился от предначертанной политической линии, существуют экономические санкции, включающие занесение в черные списки, — наиболее эффективный и широко применяемый в настоящее время метод борьбы. Он применялся и на Западе — в период «охоты за ведьмами» и борьбы с «красной опасностью», — но в условиях централизованной экономики, когда государство является практически монопольным работодателем и каждый человек имеет трудовую книжку, отражающую не только его трудовую деятельность на протяжении всей жизни, но и его профессиональный и политический статус, а в каждом учреждении первым отделом проверяется политическая благонадежность каждого нового сотрудника, этот метод гораздо эффективнее и губительней.

На Западе многие уже почти забыли о вторжении советских войск в Чехословакию, но русские либералы очень хорошо помнят и знают, что это был год репрессий, когда особенно широко применялись экономические санкции и занесение в черные списки, так как Кремль боялся, что инфекция чехословацкого либерализма распространится в среде советской интеллигенции. Брежнев был, по-видимому, сильно обеспокоен ситуацией, которая сложилась в Праге к моменту его визита в феврале 1968 г., так как, вернувшись домой, он произнес имевшую серьезные последствия речь, в которой предупреждал, что советские «ренегаты не могут рассчитывать на свою неприкосновенность». Русские восприняли это выступление как признак близкого разгрома. Это действительно было так. Михаил Агурский, тот, который объяснял мне некоторые внутренние особенности работы Библиотеки им. Ленина, рассказал, что он и другие евреи в ту весну неожиданно узнали об аннулировании заказов на ранее обещанные им работы. Вследствие того, что в числе лиц, подписавших различные протесты, было много евреев, администрация многих организаций стала проявлять большую осторожность и воздерживалась от приема евреев на работу. Многие математики из Московского университета получили взыскания, а некоторые из них были в то лето уволены с работы. То же произошло и с многими учены ми-нонконформистами в институтах других городов — от Ленинграда до Новосибирска. Волна увольнений и понижений в должности, прокатившаяся по стране, наложила удручающий отпечаток на интеллектуальную жизнь. Мне рассказали о стольких подобных случаях, что перечислить их все просто невозможно; приведу в качестве примера лишь некоторые из них, позволяющие судить о неограниченной власти советского государства — этого монопольного работодателя — власти, имеющей возможность поставить нонконформистов на колени.

Один мой друг рассказал мне о Леониде Петровском, члене коммунистической партии, происходившем из семьи лояльных большевиков. Его дед в 1922 г. был первым председателем ЦИК СССР — органа, в дальнейшем превратившегося в Верховный Совет. Сам Петровский был научным работником и занимал приличный пост в Институте истории при Музее Ленина в Москве. Во время событий, разворачивавшихся в Чехословакии и в Москве, Петровский, опасаясь, как и многие другие, новой волны сталинизма, начал выступать против неосталинизма на различных закрытых собраниях и в частном порядке распространял материалы, в которых предупреждал об опасности тенденции к реабилитации Сталина. Одна из его статей была опубликована в Швеции. Петровский немедленно был исключен из партии и уволен с работы. Кроме того, если раньше он подрабатывал в центральных газетах, публикуя статьи по вопросам советской истории и идеологии, то теперь и этот канал был для него полностью закрыт. Недолгое время ему удавалось иногда печататься в газетах отдаленной провинции, где еще не было известно о занесении его имени в черный список, но скоро и этот источник иссяк. «Для его семьи наступила трудная жизнь, — сказал мне наш общий друг. — Его жена была рядовой учительницей и зарабатывала меньше 100 руб. в месяц, а у них было двое детей. Семья из четырех человек прожить на такие деньги в Москве не может. Петровскому не удавалось получить вообще никакой работы. Они были в отчаянии. Рассчитывая на свое «партийное» происхождение, Петровский обратился в ЦК партии с просьбой о предоставлении ему хоть какой-нибудь работы. Ответа не последовало. Он неоднократно повторял свои просьбы. Никакого ответа. И наконец, после длительного ожидания (насколько мне известно, не менее года) его вызвали и предложили работу в государственном архиве. После всей этой истории у Петровского пропало желание выступать с какими бы то ни было протестами. Он хороший человек, честный, но молчит — боится».

Варианты применения экономических санкций бесчисленны, но цель и результат их практически всегда одинаковы. Я встретил одного искусствоведа, грузного человека с грустным лицом и печальными глазами невинного страдальца. В течение 7 лет его безжалостно выгоняли со всех мест работы, которые ему удавалось найти, за то, что он — единственный раз в жизни — подписался под петицией в защиту Синявского и Даниэля. В 1966 г. этого человека незаконно уволили из одного художественного издательства, в котором он работал многие годы. Он подал в суд на администрацию, применившую бюрократический маневр, чтобы его уволить. Обращение в суд оказалось бесполезным. Искусствовед рассказал, что судья (сам признавшийся в этом в частном разговоре) готов был вынести решение в его пользу, но получил секретное указание от вышестоящих органов выступить против него. В дальнейшем этот человек перебивался временной работой — в школе, в институте, в качестве архивариуса в библиотеке; в конце концов, он пришел в такое отчаяние, что пошел грузить книги. Однако органы госбезопасности всегда обнаруживали его новое место работы, и беднягу опять увольняли. Когда я его встретил, он снова был без работы и полностью зависел от скромного заработка жены-преподавателя иностранного языка в университете. Это был сломленный безнадежностью человек. Ему предстояла безработица до конца его дней, так как у него не было таких связей, как у Петровского.