Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

Генерал на войне и его ординарец, чистящий ему сапоги и лошадь, – члены единого военного братства, где командование и подчинение – неотъемлемые условия успеха. Никаких различий в удобствах, питании, степени опасности. Во время сражения при Богдатском [390]генерал Хосоно, командующий маньчжурской бригадой, шел во главе своих солдат под огнем противника. Офицеры и солдаты во время военной кампании получают один и тот же паек: одинаковое количество риса, мяса или рыбы, сухих или консервированных, и каждый готовит себе это традиционным образом в алюминиевом котелке. Всякий раз, когда военная машина трогается с места, все без исключения погружаются в это единообразие, которое сначала поражает монотонностью, а по зрелом размышлении величием.

Вечером, завершив труды, мы рассаживаемся большими группами вокруг чайников (которые без конца приходилось наполнять) и пьем чай с национальным печеньем. Солдаты в отдалении почтительно нас слушают. Я бы забыл о них, но мне доставляет удовольствие наблюдать за ними: с неподвижными лицами они внимательно блестящими глазами неустанно следят за своими командирами.

Каждый офицер знает, по крайней мере, один иностранный язык, но говорит на нем нечисто. Говоря со мной, оба полковника, заместитель командира и несколько человек младших офицеров прибегали к посредничеству лейтенанта Миано, знающего превосходно немецкий. Мы говорили на военные темы и, в частности, о долге офицеров. Мои собеседники делали акцент на различиях между отношением к войне японцев и европейцев.

Их поражала легкость, с какой целые полки сдавались врагу во время Великой войны. Миллионы военнопленных, крепости, сдававшиеся с тысячами, а точнее, с десятками тысяч солдат, неиспользованные пушки, склады, заполненные боеприпасами, – все это им непонятно. Они признались, что были удивлены сдачей Порт-Артура [391]и Цзяо-Чжоу [392]. Напомнили мне случай с японскими военными, попавшими в плен во время русско-японской войны. Когда они вернулись на родину, все, включая соседей, облили их презрением, и они были вынуждены покинуть родные места. Рассказали о морском офицере, он служил на корабле, отправленном адмиралом [Х.] Того, чтобы заблокировать вход в Порт-Артур, и его подорвали русские. Экипаж погиб. Этого одного офицера вытащили из воды живым и держали в плену до конца войны. Когда он вернулся на родину, его судил военный трибунал, созданный для суда над офицерами и штатскими, сдавшимися врагу. Ему поставили в вину то, что он не покончил с собой, чтобы избежать позора оказаться в руках врага. Вынесли смертный приговор. Потом помиловали, но, понизив в чине, уволили из армии. Офицер покончил с собой.

Мы проводили вечера, всегда окруженные ординарцами, которые проявляли живой интерес к нашим беседам, обмениваясь вопросами, рассказами, споря. В спорах мои друзья проявляли величайший такт и безупречную вежливость. Говорили они с оживлением, легкостью и остроумием, оставив холодную отстраненную манеру, которая часто им свойственна. Эта манера – проявление осторожности. Они редко выходили за пределы военных тем, но эти темы интересовали их глубоко. Я имел большой успех со следующими задачками: «Два отряда, один 300 человек, другой 500, вступают в бой. Боеспособность солдат у них примерно одинакова, вооружение и экипировка тоже. Никаких преимуществ в позициях нет. Нет сомнения, что второй отряд одержит победу. Сколько в нем будет человек, когда у врага останется всего 20 солдат и они сдадутся?»

Несложный подсчет, и вот результат: 404 человека.

Если честно, то молодые японские офицеры, за редким исключением, далеки от гуманитарных наук и литературы. Но я видел, как тщательно они соблюдают собственное достоинство, насколько сдержанны, умеренны, горды своей бедностью и как презирают торгашей, что свидетельствует об их аристократизме, ибо эти качества в основе любого аристократизма – шпаги, мантии или умственных занятий. Они вернутся в Японию такими же, какими уехали, без багажа, гордые, что не запятнали военную форму спекуляциями, оставаясь среди европейских отбросов, какими кишит Сибирь, среди тысяч офицеров-европейцев, наживающихся на раззоре и беспорядках, воплощением благородства и бескорыстия.

Как-то вечером в вагон вошел русский офицер: сотник, посланный генералом [Г. Е.] Мациевским, командующим – номинальным – союзническими войсками на амурском фронте. Генерал просил полковника Умеда составить полный список русско-японских частей, а также дать оценку сил противника, намереваясь отправить в его распоряжение два полка казаков. Наш командир, польщенный и благодарный, проводил посланника с изысканной вежливостью.

Между Бушулеем и Зилово, 20 октября

Утром меня разбудил лейтенант Миано.

– Противник стреляет по мосту, полковник едет ознакомиться с ситуацией, приглашает вас с собой.

Мост возле Шорги на забетонированных деревянных опорах, которые держат железные арки, горел этой ночью в третий раз. Полковник стал задавать вопросы инженерам, а они стали жаловаться на «данаидову работу» [393] – чинят и чинят, а все без толку.

В этих краях невысоких сопок и обильных рек морозы, начинающиеся с конца октября, сужают реку до ручейка, зато весенний паводок занимает всю долину. Сейчас река текла ручейком по плоской равнине между сопок. Справа несколько красных, хорошо видных в бинокль, стоило им поднять голову, простреливали подступы к мосту, мешая его починке. Густой дым поднимался от тлеющих опор, и мост проседал все ниже.

Стоило нам с полковником приблизиться к мосту, как противник удвоил огонь. Инженеров загораживал паровоз, и они смотрят на нас с самым невинным видом, словно бы говоря: «Так и надо, это ваш долг находиться под выстрелами». Несколько секунд мы стоим неподвижно. Противник стреляет вразнобой, но вот в рельс, на котором мы стоим, метрах в двух попадает пуля. Похоже, красные пристрелялись. Самое время уходить. Но кто подаст сигнал к отступлению? Японец? Такого не может быть, даже впервые под огнем он чувствует себя самураем. Умеда предлагает уйти мне, но я тоже самурай, не на такого напали! И мы стоим еще несколько секунд, сложив на груди руки и рассуждая, сколько там может быть красных. А красные продолжают стрелять, по счастью, неудачно. Умеда широким жестом предлагает мне вернуться.

– Вы наш гость.

Я возмущенно отказываюсь.

– Ни за что на свете, вы старше меня по чину!

Мы стоим и разговариваем еще несколько секунд, но вот пуля со свистом исчезает в траве откоса, где мы стоим, а другая рикошетит от опоры моста. Медленно и как бы с сожалением, разумеется, не из-за этих ничтожных пуль, Умеда идет назад, а за ним Миано и я. До паровоза расстояние в пятьдесят метров, противник занервничал и палит вовсю. Умеда останавливается, небрежно поворачивается и произносит несколько фраз. Еще несколько метров, и – наконец-то! – мы вне опасности.