Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

– Да, но имен здесь не спрашивают.

Вошел юный солдатик Солдатенко и занял очередь. Я спросила его:

– Могу я с тобой поговорить?

– Конечно.

Мы отошли чуть дальше.

– Я вижу, дитя мое, что тут происходит. Застрели меня, я не хочу, чтобы со мной было то же самое.

– Ты, что, боишься?

– Да, мой мальчик, убей меня.

– Не бойся, тетя, тебя не тронут [403].

Он отвел и посадил меня подальше, в другое купе, чтобы я уже больше ничего не видела.

Три солдата занимались своим туалетом в купе, где меня посадили. Один брился. К нему подошел приятель и сказал:

– Кончай быстрей и иди.

Первый ответил:

– Не хочется. Был бы вечер и со мной милая девушка, и мы с ней только вдвоем, другое дело!

И тут же, бросив бритву, подбежал к двери и закричал тем, кто уже находился за дверью:

– А ну быстрей, мне не терпится!

Постояв несколько минут у дверей, он вернулся страшно ругаясь.

– Слишком медленно работают черти проклятые! Все желание прошло!

Большинство молодых мальчиков прошли через эту очередь, отказался только один. Когда ему предложили последовать общему примеру, он сказал:

– Я пришел сюда не за этим. Как после этого я смогу посмотреть маме в глаза?

Человек сорок солдат прошло через этот вагон, и разве что десять-двенадцать отказались принимать участие в этом ужасе. В очереди один из ожидавших громко сказал, рассчитывая на одобрение товарищей:

– Если задержимся здесь на пару деньков, все жены, сестры и дочки красных здесь побывают.

Из соседнего купе выходили с расстегнутыми штанами, показывали наготу и медленно в моем присутствии застегивались, то ли из-за недостатка времени, то ли по небрежности, то ли из наглости.

Продолжалось все это часа три, когда вернулся тот самый офицер, который все это начал, он, смеясь, спросил:

– Ну как справились?

Солдаты принялись бахвалиться:

– Я, вот….

Второй:

– Ерунда, я…

И все по очереди. Фарс продолжался, офицер и солдаты хохотали во все горло. Затем офицер распорядился:

– Хорошо! Наведите порядок и помойте руки.

Следом прозвучала еще команда:

– Стрелки на платформу!

И солдаты разошлись.

Бронепоезд двинулся в направлении Уржума, остановился через 5–6 верст перед золотыми рудниками. Дали четырнадцать залпов по рудникам, ответа не получили и вернулись в Зилово.

Меня поместили в арестантский вагон, но через десять минут отпустили. Я была свободна. Дома, когда я вернулась к своим, я тяжело заболела, у меня полностью парализовало левую руку, частично правое плечо и язык. Я и сейчас еще не совсем оправилась.

“Мститель” в тот же день уехал из Зилово и вернулся через два дня. Утром 22-го или 23-го два офицера из его экипажа пришли утром ко мне пить чай. Они свободно рассуждали на разные темы, осмотрели книжный шкаф с хорошими книгами. Во второй половине дня один из них вернулся, чтобы меня арестовать. Я лежала в постели парализованная и не могла встать. Офицер поставил у моей постели двух солдат со штыками наголо на тот случай, если мне станет лучше. Доктор Максимов, считавший, что я виновата, сначала отказался ко мне прийти, пришел только поздним вечером. После криков и упреков, на которые я не могла даже ответить, он выдал мне бумагу, и солдаты вынуждены были уйти. С тех пор я на свободе, но постоянно боюсь, что меня снова арестуют.

Позже я видела двух девочек, с которыми так ужасно обошлись. Они умоляли меня никому не говорить ни слова. Лично я считаю, что насилие при подобных обстоятельствах не отнимает чести. Но по этой причине арест молодых женщин офицерами с бронепоездов окружен тайной. Одна женщина из Зилово [404], которую взяли на бронепоезд, умерла по дороге. Другая, претерпев подобное же обращение, заболела и находится в тюрьме в Нерчинске. Обе молодые, и никто здесь не имеет о них точных сведений.

На этот раз три жертвы экипажа “Мстителя” ушли с красными, точно так же, как все их родственницы и другие молодые женщины станции Зилово”.

Зилово, 23 октября 1919 г.

Полковник Умеда произнес сегодня речь перед жителями, которых Седякин собрал на станции. Председатель земской управы пока зал мне в толпе рабочих, которые, не опасаясь больше бронепоездов, откликнулись на призыв японского командования и вернулись на работу. На население произвело благоприятное впечатление следующее обещание, которое Умеда повторил сегодня публично: «Если большевик, любой, в том числе и сражавшийся, добровольно сдастся и сдаст оружие, он будет под охраной моих войск против кого бы то ни было, о чем я отдал моим войскам строжайший приказ. Они могут приняться за работу без всякого беспокойства» [405].

Это явно что-то новое для людей, привыкших за год к тому, что их избивают или расстреливают за то, что они были членами комитета или красного отряда. Высокого роста русские, а таких большинство, с удивлением смотрят на маленьких солдат-японцев, привыкнув бояться их в качестве союзников зверя Семенова. А японцы ведут себя дисциплинированно, сдержанно, корректно. Японцев в деревне первыми приняли буржуа, счастливые защитой от красных, и бедняки, переставшие бояться жутких бронепоездов, затем мелкие торговцы, уставшие от бесконечной и бесполезной гражданской войны, которая разрушает все связи, нарушает торговлю и удорожает жизнь.

Японские солдаты действовали согласно строжайшим распоряжениям. Я не раз наблюдал, как они заходили в частные дома, чтобы купить хлеба (они часто предпочитали его рису) или дичи. Чтобы не возникало сомнений в их добрых намерениях, они, не владея языком, входили, держа на ладони купюру в половину иены. Хозяева их принимали хорошо, часто приглашали к самовару выпить с ними чаю, но солдаты избегали подобного сближения.

Старания японской армии быть удобными и приятными для населения не исключали предельной осторожности перед множеством угроз, которые исходили от жителей, поддерживающих красные отряды. На каждом деревенском доме японский командующий приказал написать по-японски, сколько в нем мужчин, женщин и детей, к какой политической партии принадлежит хозяин, если сам он был в отсутствии. После восьми часов вечера жителям было запрещено выходить на улицу. Патруль мог войти неожиданно в любой дом, чтобы убедиться: все члены семьи на месте.

Единственная жалоба, которую я услышал от жителей: кража нескольких яиц. Результат моего расследования меня позабавил. Часовой, находившийся на посту на крыше дома, чтобы оттуда обозревать окрестности, ходил туда и обратно на морозе в 10 градусов и вдруг увидел на чердаке большое количество яиц. Хозяева, как водится, прятали их, боясь реквизиций семеновцев. Солдат взял несколько штук, согрел в кармане и съел. Вот единственная жалоба за год после неоднократного пребывания в деревне японцев.