Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

Японские офицеры довольствовались собственным обществом. Когда я приходил их навестить, они сидели на циновках, которые сумели себе достать, устроив по-японски уютный и суровый интерьер, какой и подобает воинам. Они пили зеленый чай с японскими сладостями, которыми их снабжали предусмотрительные интенданты, курили прекрасные японские сигареты, всегда в окружении почтительных ординарцев, всегда настороже, всегда в ожидании приказа от начальства. К их достоинствам можно прибавить невмешательство в домашнюю жизнь хозяев, холодную вежливость по отношению к ним, что очень отличало их от многих других.

Поблизости от Уржума, 25 октября 1919 г.

Пути и мосты починили японские саперы. Этим утром мы вновь заняли места в своем поезде и продолжили наше путешествие. В сорока верстах на север от Зилово нам указали на голого мертвеца, лежащего на снегу рядом с рельсами. Через несколько сотен метров снова мертвец, и еще, и еще… Семь изуродованных мертвых тел. Четверых мы узнали: это были казаки, отправленные на разведку полковником Умеда со станции Бушулей, они попали в руки красных.

Старый казак, 64 лет, отец Седякина, – человек спокойный, простой, никогда не занимавшийся политикой, его могли убить только как «буржуя». Красные оказали ему небольшое снисхождение – сначала ножом увеличили рот, надрезали шею, но потом все-таки убили ударом штыка в сердце.

Шестеро других, прежде чем умереть, мучительно страдали. У всех на теле и ногах глубокие рубцы от ударов нагайкой, у нескольких мелкие надрезы ножом на руках и ногах. Зарядов у красных мало, их убили холодным оружием. На теле одного казака я насчитал 34 удара штыком. У троих выколоты глаза, лица покрыты бесчисленными порезами, губы и язык вырваны. Сабельные удары на плечах, предплечьях, на голове, на шее. У старого казака снимали лоскуты кожи с мясом с груди и дотягивали их до шеи, несколько раз втыкали в шею нож или саблю.

Все мертвецы раздеты догола, руки заломлены назад и согнуты. Создается впечатление, что на этих руках сидели, чтобы обеспечить неподвижность тела во время пыток. Мороз в 20 градусов сохранил все страшные подробности: конвульсивные движения, искаженные болью лица словно бы продолжают кричать или стонать.

Красные хотели нас напугать этой выставкой мертвецов вдоль железной дороги, но только ожесточили солдат.

Издалека до нас донеслась неровная перестрелка, наши войска снова сражались с врагом. Через несколько часов мы получили донесение: рота, вошедшая в долину, попала под огонь многочисленной колонны красных, спрятавшихся за гребнем сопки, в близком к железной дороге месте. Командир-японец приказал прятаться за камни и кочки и стрелять только в цель и ни в коем случае наудачу. Японцы и красные вели перестрелку на протяжении двух часов, причем японцы не имели возможности встать и атаковать казаков сверху. Вскоре подошел поезд, и красные получили подкрепление, но с нашей стороны подошел отряд, грозя красным захватом, и они сбежали. На вершине мы нашли трех убитых, среди них командира красных. У него нашлись письма от Парфенова со сведениями о красных бандах поблизости.

Во время схватки японцы потратили по семь зарядов на человека.

Зилово, 27 октября 1919 г.

Семь мертвых тел привезли и опознали. Я присутствовал при тяжелых сценах, когда на убитых смотрели вдовы и сироты. Бесслезные неподвижные лица и при этом пронзительные крики, вой, взмахи рук и битье себя в грудь – боль проявляется внешним образом, но так, словно человек совершенно один. Это необычно, не характерно ни для европейцев, выражающих чувства крайне сдержанно, ни для восточных людей, исполненных чувства собственного достоинства, умеющих владеть собой. В горе и страдании бедные женщины повторяли все, чему научила их церковь: падали ниц перед искалеченными телами, крестились и кланялись, будто поклонялись Слову, ставшему плотью.

Зилово, 28 октября 1919 г.

Я пришел в дом председателя земской управы Седякина, там собралась уже целая толпа, в основном женщины. Прошло несколько минут, вошли два японских офицера, представители полковника Умеда, и тогда мы перешли в соседнюю комнату, где на большом деревянном столе стоял гроб. Страшные раны покойного удалось закрыть венком из цветов и гирляндами из зеленых листьев. На лице старика исчезло даже выражение страдания. Теперь, когда с него стерли следы преступления, оно дышало почти что покоем. Венчик на лбу, узкая ленточка с изображением святых, закрыл рану, нанесенную саблей. Руки, сложенные на груди, закрыли глубокие штыковые раны.

Мы встали вокруг гроба. Священник в облачении из потускневшей парчи встал у изголовья между двумя большими подсвечниками, когда-то посеребренными, теперь же медными. Бедность подходит древнему культу униженных.

Мужчин почти нет. Они не решились встать у гроба, рядом с которым вопреки набожности и благочестию не может не вспыхнуть ярость. Пусть цветы прикрыли следы пыток, но воображение воскресит их, пробуждая желание отомстить так же жестоко. Женщин, похоже, напротив, эта бессмысленная животная жестокость доводила до религиозного экстаза. Священник заговорил, он знал свою паству и привык управлять ее мыслями.

«Чему служит революция? Какие надежды она пробудила и что принесла? Принесла хаос, пожирающий крохи нашего благополучия, растлевающий наши души, погружающий нас в постоянный страх. Люди бесцельно убивают друг друга, уничтожают стариков и детей. Старый Седякин заслужил спокойную смерть среди детей и внуков, которые молились бы за него, благоговейно сложив руки. Россия захлебывается в крови своих детей. Перестаньте сражаться, оставьте партии, вернитесь в церковь и молите со слезами Господа, чтобы помог вам потушить бессмысленную войну и т. д.».

В сложенные руки нам дали по зажженной свечке, и началась заупокойная служба. Дьякон, в старом пальто, застегнутом наглухо, чтобы скрыть лохмотья, поддерживал громовым басом мелодичное пение священника. После отпевания близкие дали волю своему горю. Вдова, сгорбленная старушка, то словно застывала, то бросалась к гробу с поцелуями. Сын, поначалу очень сдержанный, зарыдал, обхватив голову руками. Японский офицер, стоявший очень прямо во время церковной службы и, подобно мне, наблюдавший за происходящим как бы со стороны, повернулся ко мне со словами: «I am very sorry for him» [406], и снова уставился на горящую свечу у себя в руке.

Священник с дьяконом ушли, началось прощание с покойником. Вдова то ли в приступе горя, то ли из желания показать свое горе окружающим принялась танцевать, как безумная, в изголовье гроба, выкрикивая что-то непонятное. Старая служанка, вслед за хозяйкой завыла, как бесноватая. Окружающие постарались их успокоить. Затем члены семьи и все присутствующие стали подходить к гробу с прощальным поцелуем. Седякин, плача, поцеловал отца в губы. «Красные убийцы!» Маленькую девочку подтолкнули к покойному, она вытянула губки, но не захотела его коснуться. Остальные внуки, потерявшие дедушку, прикасались к венчику или к ладанке, бессильному амулету, который был на старике во время пыток.