Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

В домах казаков после года революции висят портреты царя. Ни авторитет Керенского, ни слава Каледина не уничтожили в малодушных и неустойчивых казаках любви к законному государю.

Станица Ольгинская, 13/26 февраля

Офицер, только что приехавший из Новочеркасска, сообщил мне новости о знаменитом 6-м полку, который вернулся с Дона, не сдав оружия, и который так торжественно чествовало донское правительство на площади перед собором. Каждому казаку было выдано по 400 рублей, а потом дан приказ выступать против большевиков в Каменоломне. И тут без всяких причин и объяснений полк развернулся и отправился по домам. Я был прав, когда им не поверил!

Началась наша одиссея. Дивизион Гершельмана отправляется в северную сторону за лошадьми для армии. Я поеду с ними. Ожидая, пока мне купят лошадь, провожу несколько часов с двумя офицерами его отряда, князем Химшиевым и бароном Бухгольцем, наслаждаясь их диалогом:

– Сделайте любезность, князь , скажите, который час.

– Полагаю, барон , сейчас ровно половина пятого, – тотчас отзывается Химшиев.

И вся беседа в том же духе. Тон, который они сохраняют, невольно производит впечатление. Они культивируют вежливые обороты, настаивают на дворянских привилегиях, хотя их окружает враждебный к ним народ, который с удовольствием будет их пытать и мучить.

В деревнях, по виду совершенно спокойных, тлеет жестокость и ненависть. Я встретил двух мужичков, которые тащили сани.

– Скажи, казак, сколько отсюда до станицы?

– Я не казак, я крестьянин. Вот он казак (он указывает на своего товарища), а я большевик.

Его товарищ, желая ответить мне, вклинивается в разговор и говорит, что до станицы версты три, но крестьянин продолжает:

– Ваш Корнилов… будь он проклят! (тут он плюет на землю). Скоро он своего дождется! И он, и все его подголоски! Всех убьем, до единого!

– А это мы еще посмотрим! Я хоть и иностранец, а вас хорошо узнал. Вы смелы на словах, но я-то видел вас перед немцами. Как заметите, врассыпную, как зайцы!

– Немцы? Ну, нет, чего их бояться! Мы их палкой погоним. Нам и ружей не надо, мы их палкой, палкой!

– Замолчи, мужик! Видно, выпил лишнего! Шампанского перебрал!

И казак расхохотался.

Ночевал я в комнате полковника Гершельмана, бывшего командира лейб-гвардии кирасирского полка в Варшаве. Человек тонкого ума, соединивший в себе славянскую мягкость и восточную решительность. Он объяснил мне, почему нужно было оставить Ростов. Добровольческая армия не может посылать вперед большие подразделения. Аванпост самое большее 300 человек. Фронтальной атаки он не выдержит, значит, есть риск попасть в окружение. Поэтому отступление неизбежно.

Хомутовская, 14/27 февраля

По дороге наш дивизион – сто всадников и две медсестры – обогнал большую часть нашей пехоты. Корнилов идет пешком, Алексеев, слишком старый и усталый, едет в шарабане. Мы отдаем им честь. Всюду вижу знакомых – вот [Л. В.] Половцев, бывший член Думы, он за кучера на телеге с мясом. Подобные детали лишь прибавляют величия уникальному зрелищу, что разворачивается перед нашими глазами.

Дивизион направляется на север, и мы оставляем позади станицы и богатые деревни, расположившиеся вдоль больших дорог. Теперь перед нами нескончаемая равнина с невысокой травой, покрытая тонким слоем снега. Во главе нашей кавалькады спокойный и улыбчивый полковник Гершельман, аристократ с характером, выкованным суровой войной. Я еду то рядом с ним, то вместе с полковником [Д. П.] Резниковым. А за нами парами около сотни всадников. Одежда на нас драная, оружие не блестит, как на парадах, но редко видели в мире отряд таких искусных наездников и решительных воинов. Все сожгли свои корабли. Большинство из них гвардейцы, дворяне, помещики, разоренные конфискацией имущества и безоглядно бросившиеся в это предприятие.

Насколько хватает глаз вокруг пустота – ни дома, ни риги, ни дерева – трава и трава, которую щиплют стада и которой со дня сотворения мира не касалась крестьянская коса. Мы едем то шагом, то рысью по тропам, которые наобум проторили крестьяне, продвигаясь наугад по этой бескрайности без единого ориентира. Изредка вдали мелькнет зеленый купол или мельница, но бархатистая линия горизонта тут же вновь их стирает. Бывает, появляются небольшие группы всадников, стальной взор наших следит за ними неотрывно.

В нашу сторону направились сани. Потом заметались, надеясь избежать с нами встречи. Решились и поехали навстречу опасности. Вскоре мы различаем женщин в светлой одежде и празднично одетых мужчин. Какой контраст с нашими лохмотьями! Догадались: свадебный поезд. По знаку новобрачной, тонкой дипломатки, муж слезает с саней и предлагает сначала полковнику, а потом всем остальным по стакану местного вина. Не забыта и наша медсестра, барышня-дворянка. Вино на удивление вкусное. Мы все пьем за здоровье и счастливое будущее новобрачных.

И опять вокруг тишина, гнетущая для затерянных в снежной пустыне. Тоска томит душу, когда час за часом видишь все тот же горизонт, ту же дорогу, на которой не остается следов наших лошадей, и мы не чувствуем, что двигаемся. К вечеру истомленные душой и телом, мы едем, будто во сне. Будя наши сомлевшие души, кто-то запевает подорожную, да такую задорную, такую веселую! Мы выпрямляемся в седле и на миг забываем степь, ее гнетущую скудость, утомительное однообразие. Припев мы поем все вместе, и он раскатывается по неоглядным далям, теряясь неведомо где. Буря, ураган вскриков, присвистов. Однако пустоту не расшевелишь весельем. Мало-помалу лица вновь серьезнеют, вновь на них печать меланхолии. О чем думают эти молодые люди, красивые, гордые, высоко несущие честь и достоинство воина, готовые жертвовать собой? Они оставили матерей, невест, возлюбленных, которых, скорее всего, больше никогда не увидят… Наверное, любимые лица ласково смотрят на них из этой белой пустоты. Теплый голос запевает всеми любимый романс [Б. С.] Борисова.

И все мы подхватили хором:

Смолкли голоса, и вокруг опять тишина. Слышен лишь негромкий топот эскадрона на марше – он такой тихий, такой незаметный в этой пустыне.

Спустилась ночь, мы заночевали на жалком хуторке Конторский. Хозяева его не казаки, а бедные крестьяне или, может, «иногородние» [239], были явно «большевиками» и приняли нас скрепя сердце.

Две комнаты отвели нашему «главному штабу». Меня положили на единственную кровать; полковник Резников, полковники Гершельман, Яновский и адъютант спали рядом на соломе. Ординарцы легли в соседней комнате. Ординарец у меня дворянин из Балтии, русский патриот, барон [О. С.] фон Тизенгаузен. Мальчик юнкер из военного училища в Новочеркасске, прежде чем сесть с нами за стол, обтирал мою лошадь и следил за вещами. Мы живем здесь порядками старой русской армии.