Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

Екатеринодар, 21 марта / 3 апреля

Возвращение Черным морем для меня не осуществимо. После того как немцы оккупировали Одессу, матросы Севастополя закрыли морской путь между Кавказом и Одессой. Они с предельным вниманием осматривают каждый проходящий пароход, снимают подозрительных пассажиров, а если подозрение переходит в уверенность, расстреливают.

Шостак собирается ехать в военный комиссариат в Москву, чтобы передать Троцкому пожелания штаба группы армий. Похоже, что враждебность к немцам, которую притормозили приказы свыше, вновь проснулась в Красной армии. Стало известно, что армия [В. А.] Антонова[-Овсеенко] отступила перед немцами. Стало также известно, что немцы расстреливают всех коммунистов, в первую очередь матросов Балтийского флота, какие только попадают им в руки. Кровавые расправы постигли рабочих и крестьян из латышей по распоряжению балтийских баронов. Красная армия не понимала отношения московских комиссаров к немецкому правительству: войска воевали, а в Москве и Петрограде давали аккредитацию немецким дипломатам и открывали консульства. Комиссары и офицеры считали, что в интересах родины и революции будет лучше, если армии, которые освободились после окончания «корниловской авантюры», будут направлены на Украинский фронт.

Шостак предложил мне ехать с ним в специальном вагоне, и я согласился.

Я никогда не забуду, что комфортабельное заточение, предложенное им мне, спасло меня от ненависти гвардейцев, которые дважды приходили к нему и спрашивали, «почему меня еще не расстреляли», а Шостак отсылал их. Но я предпочел бы смерть этой жизни, если бы она затянулась.

Будь Шостак оголтелым большевиком, общаться с ним было бы затруднительно. Но социальное положение, каким он обязан новому режиму, не только льстило ему, но и смущало. Я никогда не скрывал от него, что думаю о большевистских теориях, которые он был обязан представлять. Только изредка и, наверное, желая произвести впечатление, Шостак шутливо нацеливал на меня револьвер. Я не мешал ему, но напоминал, чтобы был осторожнее. Раза два, когда я употребил выражения, возможно, слишком сильные, он, вспомнив о своем советском комиссарстве, восклицал: «Не знаю, почему я вас не арестовал!» (Я-то знаю: он еще надеялся распроститься с большевизмом.) Я спокойно смотрел ему в глаза. Весь красный, он выходил из купе, а вернувшись через несколько минут, заговаривал о другом.

Ростов, 27 марта / 9 апреля

Шостак и я воспользовались тем, что проезжаем через Ростов, и осмотрели город. Еще нам очень хотелось помыться. На улицах почти нет следов деятельности красногвардейцев. Мы видим комиссаров, сидящих с красивыми женщинами за столиками, точь-в-точь как сидели раньше офицеры, среди напуганной, но прилично одетой буржуазной публики.

Кое-какие вещи, которые я оставил в камере хранения на вокзале, сохранились под строгим надзором старорежимного чиновника в длинном рединготе [265]с золотыми пуговицами. Он бы даже снял фуражку, приветствуя меня, если бы это не было строжайше запрещено. Он отказался от «чаевых», которыми я хотел вознаградить его за честность. Старик из тех характеров, которые Петр Великий властной и торопливой рукой пригибал и гнул, а они выстаивали в бурю!

Я проводил Шостака – он хотел купить кое-какие средства гигиены – к аптекарю еврею, у которого я бывал два месяца тому назад при Корнилове. Мать и обе дочки тут же узнали меня, так как часто видели вместе с офицерами Корнилова. Они заговорили со мной, мы обменялись новостями, учтивостями, одним словом, слегка полюбезничали. Когда я отошел на секунду и склонился над витриной, женщины что-то шепнули Шостаку. Они донесли на меня, сказали, что я корниловец! По существу, для меня это не представляло большой опасности: иностранец мог себе позволить находиться среди людей одной партии, а потом среди представителей другой, однако женщины, вернувшиеся к своим обязанностям, после ответа Шостака были потрясены моей безнаказанностью. А мне стало по-настоящему плохо, не потому что я представил себе опасность, которая могла бы мне грозить, мне стало плохо от отвращения к несказанной низости, к постыдному поступку, совершенному без малейших угрызений совести и без всяких на то оснований (я бы понял, если бы это была бы, например, месть). К готовности отправить человека на смерть.

Москва, 2/15 апреля, 1918 г.

2 ноября большевики обстреливали Москву и с неожиданной для них точностью отправили снаряд в дом генерала Брусилова в квартале, который занимали сами [266]. Это был единственный снаряд, который упал в этом квартале. Он повредил ногу бывшему командующему русскими армиями, и тот пошутил, что пушку наводил артиллерист-немец [267].

Я пришел к моему дорогому старинному другу в хирургическую лечебницу доктора [С. М.] Руднева в Серебряном переулке. Он подвергался долгим и болезненным операциям. Примерно раз в месяц ему надрезали ногу, чтобы извлечь осколок кости или вскрыть абсцесс. Но и на одре болезни он улыбался своей чудесной улыбкой. Как и в 1915 г., когда я три раза в день сидел с ним за одним столом, он смотрел пронзительно и чуть насмешливо, манеры имел учтивые и мягкие, речь ясную и отчетливую.

Русские офицеры в армии рассказывали мне, что московские комиссары при известии о ранении Брусилова прислали к прославленному командующему кого-то из своих с извинениями. Неистребимая доверчивость этих офицеров приписала комиссарам буржуазные пороки, именуемые благородством и деликатностью.

Мы говорили о Корнилове. Столичные газеты только что сообщили о его гибели, почетной гибели солдата. Отдав дань его несравненной храбрости, Брусилов сурово раскритиковал его за политическую карьеру.

«Корнилова выбрали моим преемником вопреки моему совету. Как только возникла идея диктатуры Корнилова и Керенского, стало ясно, что Керенский будет отстранен, так как он не имел поддержки военных. Но так вообще нельзя было ставить вопрос.

Корнилов – горячая голова, рубака, превратил в культ мужество, а на деле оно всего-навсего средство. Он все упустил: и армию, и политический момент, в который был единственным человеком в России, способным ей помочь. Он не заручился симпатией народа и начал действовать слишком рано, что было нерасчетливо нервной реакцией. В ответ одни погрузились в полную апатию, другие ответили всплеском революционных идей, благодаря чему большевики получили возможность завладеть властью. Солдат можно было бы завоевать, противясь революции осторожно и тактично. Они были брошены, им позволили убивать своих офицеров тысячами. Корнилов в ответе за их смерть.