Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

Если бы Наполеон, разумеется, я не сравниваю с ним Корнилова, взял власть двумя годами раньше, его бы смели и убили, и нация рухнула бы в пропасть, куда она и катилась. Диктатор Бонапарт появился тогда, когда все устали от беспорядка и пресытились революционными идеями.

Ни один человек не способен создать ничего прочного против воли народа. Нельзя подавить умонастроение целой нации. Последние ошибки Корнилова те же, что и первые. Он хотел одолеть обстоятельства упорством. Всю жизнь он полагался на мужество и отвагу. Но для вождя, для руководителя этих качеств мало: его решения должны быть результатом осторожности и пристального наблюдения.

Моя нога [268]помешала мне присоединиться к моему бывшему начальнику Алексееву на Дону. Но после того, как провалилась попытка организовать донских казаков, я бы не стал бесполезно жертвовать молодыми жизнями, я бы распустил армию добровольцев, когда это было еще можно.

Эту армию, отважную, с благородной патриотической программой, народ не поддерживал. Общий настрой – и сейчас он пока еще точно такой же – революционно максималистский, и все усилия Корнилова были заранее обречены».

Я рассказал генералу, что некоторые друзья, бывшие офицеры аристократических полков, присоединились к анархистам, единственной партии, противостоящей большевикам.

– Благородно, но глупо. Какая растрата юных сил и энергии! Если не можешь уничтожить врага, лучше бездействовать. Наши неосуществленные надежды его усиливают.

Я спросил, правда ли, что большевики предложили ему идти к ним на службу.

– Правда. Я никогда не занимался политикой, а интересы службы часто обязывали меня не следовать естественным для меня социальным симпатиям. Я считаю, что старый режим отменен на долгое время. Считаю, что все контрреволюционные движения обречены на угасание. Если мне предложат чисто русскую армию, которая будет сражаться за национальные интересы, я приму командование над ней, если мне захотят его передать, но я не буду занимать себя экономическими и политическими взглядами правителей [269].

Совершенно очевидно, что, дав свое имя, я могу быть полезным теперешнему правительству. Я сохранил определенную популярность среди солдат. Те, которых время от времени присылали ко мне комиссары с обыском, извинялись, входя, отдавали честь, сохраняя должную почтительность. Множество офицеров, которые работают сейчас в военном министерстве, будут рады прикрыть моим именем свое «обращение». Представителям комиссаров, которые пришли ко мне с предложением восстановить русскую армию, я поставил три условия:

«Введение смертной казни.

Назначение офицеров не солдатами, а вышестоящими чинами.

В военных зонах подчинение гражданских властей военным».

Ответа я не получил.

Один великий философ [270]говорил о «хитрости разума», который выталкивает человека из присущей ему инерционности, подвигает на деяния, превосходящие его силы, и в конечном счете использует энергию, с какой человек добивается личных целей, на осуществление своих тайных замыслов. У большинства людей разочарование и обида из-за несбывшихся надежд стираются новыми иллюзиями, заменяющими предыдущие. И только человек проницательный замечает, что «им играют», и отказывается от игр.

Брусилов и Корнилов – два человека, в равной мере известных и повлиявших в небольшой степени и вопреки собственным представлениям на революцию. Их исполненные славы жизни, прожитые одинаково достойно, определили выбор, какой они сделали перед лицом страшных обстоятельств; те пути, какими они последовали. Сколько разных возможностей быть одновременно честным человеком и патриотом! Оба этих военачальника действовали так, как должны были действовать. Оба поспешили навстречу неизбежному, один со свойственной ему гибкостью, другой с присущей ему отчаянностью, один с проницательной выжидательностью, другой с пророческой безудержностью. Кто же из них был прав?

Москва, 19 апреля / 2 мая

До чего же не похожи две русские столицы! Петроград – город без нутра (немецкий, по словам москвичей) – сдался революции без сопротивления. Победоносные солдаты легко взяли верх над напуганной буржуазией и четвертым колеблющимся сословием. Москва всегда противопоставляла новшествам неколебимое хладнокровие. В сентябре 1917 г. я увидел в Москве самодостаточных горожан, сохраняющих внутренний уклад жизни, вовлеченных в течение событий лишь настолько, сколько надо, чтобы не помешать их победительному движению. Я чувствовал, что революционеры, а здесь они в меньшинстве, царят лишь с помощью запугивания, пользуясь пассивностью людей, чьи вековые представления остались незыблемыми.

Вернувшись в Москву спустя семь страшных месяцев второй революции, после вторжения большевиков и кровавой гражданской войны, я нашел атмосферу большого города почти не изменившейся. Если искать в русской истории сходную ситуацию, то, наверное, нужно вспомнить не национальное божество – страшного и великолепного Ивана Грозного, а вторжения монгольских ханов, которые пытались – но тщетно – сломить веру и гордость этого мощного народа.

Я был поражен до глубины души, увидев, что громоносное большевистское движение, наполнившее русскую империю до самых отдаленных границ грохотом пулеметов и яростным клокотаньем речей, в Москве выглядит так скромно, таясь за фасадом цельной глубокой и древней цивилизации. Горожане, ощущая себя сыновьями матери русских городов [271], хранят глубокую веру в судьбу своего народа, в его достоинство, противостоящее бедам, что делает их в сто раз выше обывателей стран Европы и европейских колоний в Америках, Азии и Австралии [272].

Постоянные обыски, аресты и расстрелы не подействовали на город, в котором комиссары хотели искоренить тревожащее их несогласие, чреватое будущими мятежами. Время от времени я видел длинные процессии, с которыми комиссары боролись плакатами. Сотни крестов, икон, хоругвей в руках десятков тысяч верующих, без сомнения, принадлежащих самым бедным классам [273]. Мужчины, женщины, дети вместе со священниками, полные радости и жертвенности, шли под враждебными взглядами красногвардейцев [274].

В целом продолжалась привычная жизнь, и нужно было пройти полупьяным солдатам, стрелявшим по фасадам домов, чтобы вспомнилась революция с ее крайностями. Но как только они исчезали, снова открывались лавочки и на тротуарах появлялись прохожие: унылые старички-рабочие, щекастые мальчуганы в длинных синих пальто, рыжебородые священники с проницательным взглядом, красивые женщины в светлых нарядах, которым знакомые при встрече галантно целовали ручку.