Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

– А почему не против французского и английского?

При этом советская Ставка продолжала разрабатывать с союзными офицерами проекты реорганизации русской армии и ее перегруппировку для борьбы с «национальным врагом» [280]. Ставка располагалась в роскошном поезде на Александровском вокзале. Я дважды виделся там с генералами [М. Д.] Бонч-Бруевичем и [Н. А.] Сулейманом. По всей России убивали офицеров, носивших знаки отличия, напоминавшие о царском режиме. На Александровском вокзале генералы и их свита выставляли напоказ царские награды, когда принимали иностранных представителей. Несчастные генералы, комиссары использовали их внешность и способности, чтобы водить за нос иностранцев. Во время разговора между двумя офицерами Генерального штаба, Шостаком и мной Сулейман внезапно спросил у Шостака, который поддерживал Автономова, командующего Кавказской группой армий:

– Скажите, пожалуйста, а кто он такой? Он профессиональный военный? Кто и когда его назначил? [281]

Когда мы спросили, где в настоящий момент находится Антонов, главнокомандующий советскими войсками, ведущими борьбу с контрреволюцией, ни глава Генерального штаба, ни его заместитель не могли нам этого сказать.

В конце мая я приехал в Петроград. Ехал в невообразимо роскошном купе спального вагона. Замечательное обслуживание, идеальный порядок. В провинции отмена классов на железной дороге все еще является частью революционной программы. Здесь в коридоре видишь только советских комиссаров и спекулянтов: красногвардейцы не пускают сюда бедняков. Советское правительство начинает поддаваться обольщениям дотоле ненавистных условностей старого режима, и это внушает надежду относительно будущего.

В Петрограде немыслимая нищета и подавленность. «Интеллигенция» продает на углах улиц спички. Порция хлеба 50 граммов в день, в хлебе рубленая солома. Когда хлеба нет, совет заменяет его 50 граммами соленой селедки. Как раз в это время [Г. Е.] Зиновьев, председатель петроградского Совета, выдвинул знаменитый лозунг: «Давать буржуазии еды столько, чтобы не забыла, что есть хлеб». Сам он и его окружение ни в чем не нуждаются, и кронштадтские матросы тоже, их поддерживает правительство. Видишь, как жирные сытые люди в обществе хорошо одетых женщин прогуливаются по проспектам среди теней. Беспросветная нищета и крайности изобилия характерны для революций. Мои друзья-иностранцы встречали в элитных барах большевистских бонз вроде [А. А.] Иоффе и других, они тратили деньги, не считая, в обществе роскошно одетых дам. Балерины ничего не потеряли от перемены режима. Им дарят реквизированные драгоценности и возят в старорежимных ландо.

Советский свет – мелкие комиссары в него не вхожи – располагается в роскошных дворцах. Там все очень довольны: в городе появились немецкие миссии. Париж бомбардируют и, похоже, скоро возьмут. С победившей Германией здесь собираются затеять всяческие дела – таков общий тон разговоров.

Я поначалу собирался вернуться во Францию через Швецию. Шведский пароход, на который я взял билет, дожидался прибытия солидного груза меди, экспортом которого распорядился Совет комиссаров. Когда груз прибыл, совет порта запретил его грузить. Капитан показал разрешение на вывоз, подписанное Троцким и [Г. В.] Чичериным, но председатель Совета заявил, что в Петрограде всем распоряжаются местные комитеты.

Тогда я решил ехать через Мурманск. Как раз в день, когда я приехал туда, в Англию отходил «Порто», судно под флагами Англии и Португалии, с 2500 пассажирами на борту.

Я приехал в Париж в начале июля. Мои рассказы об эпопее великолепных корниловцев производили большое впечатление. На то время я был единственным участником Кубанского похода, который вырвался живым из мясорубки, и подробности, какие я мог сообщить, выслушивались с жадностью. Армия добровольцев, окруженная врагами, отрезанная от заграницы, но непобежденная, была принята в расчет на будущее. Между тем стало видно, какую игру ведут Советы: они сделали ставку на Германию.

Новая глава русской революции началась в Сибири. Французское правительство отправило туда свою военную миссию под руководством генерала [М.] Жанена и верховного комиссара графа [Д.] де Мартеля. Министерства иностранных и военных дел прикомандировали меня к этой миссии в качестве официального военного корреспондента.

В начале сентября 1918 г. я покинул Францию и направился в Сибирь. По дороге я заехал в Вашингтон, где имел несколько крайне любопытных разговоров с послом Франции. Беседовал я также с несколькими представителями Военного министерства и Госдепартамента. А еще имел удовольствие вести долгий разговор с бывшим президентом [Т.] Рузвельтом сначала в Нью-Йорке, а затем у него на даче на Ойстер Бэй. Он высказывался за военную помощь Соединенных Штатов в борьбе против Советов. Через два месяца он умер, его партия перестала вести независимую внешнюю политику и целиком увязла во внутренней политической борьбе [282].

В Токио я встречался с военным министром [283], а также с начальником [284]и заместителем начальника Генерального штаба. Проблема японского вмешательства предстала передо мной во всей своей сложности. К Рождеству я пересек Японское море на японском судне в обществе генерала [Я.] Такаянаги, веселого спутника и тонкого дипломата. И вот я во Владивостоке и с осторожностью вступаю в лабиринт долгой сибирской эпопеи. Прежде чем увидеть собственными глазами, что происходит на Урале, а я понял, что проблемы [А. В.] Колчака могут разрешиться только там, я стал встречаться и беседовать как с правыми, так и с левыми.

Генерал [Д. Л.] Хорват произвел на меня прекрасное впечатление: тонкий умный старик, большой патриот, не забывающий ни на секунду об интересах великой России, подлежащей восстановлению. Темперамент генерала [А.] Нокса показался мне таким же, как у заговорщиков-революционеров, приверженцев грубых манер, но он прямодушен, и у него неуемная энергия. Генерал [У.] Грейвс, его антипод, он необыкновенно симпатичен, но, возможно, слишком уж благодушен; он убежден, что его семь тысяч солдат находятся в Сибири для того, чтобы научить белую гвардию обращаться с большевиками не по-евангельски. Генерал Отани [Кикудзо], пожилой аристократ, вносит утонченность и неподражаемое чувство меры, присущее японским дворянам.