Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

В молочном свете раннего утра появились серая тень. Рука тянется к приоткрытому окошку, отворяет его полностью, и жалобный голос просит: «Тетенька, дай хлеба, я голодный!». Мы кричим в ответ, что у нас тоже есть нечего, пусть поищет хлеба в другом месте. Жалобная просьба слышится у других домов. Это молоденький башкир, давняя историческая путаница вовлекла башкирскую молодежь в распрю между русскими [341]. Они подвижные, ловкие, при самых разных обстоятельствах выказывали себя храбрецами, по-настоящему преданными своим командирам. Они совсем еще дети с живыми темными глазами на смуглых лицах, и два месяца тому назад кое-как одетые и плохо вооруженные радостно шли завоевывать Уфу, а потом, раненые, были брошены на произвол судьбы или на месть врагам. Им досталось не по заслугам много страданий и лишений в этой гражданской войне, и теперь, обессиленные, они уходили из нее. Всю ночь кто-то жалобно просит хлеба. Но люди своим хлебом не делятся. И нам за кружку молока и краюшку придется заплатить втридорога.

Не будем забывать, что мы имеем дело с крестьянами, людьми независимыми и себялюбивыми. Они проявили щедрость в тот миг, когда наши войска избавили их от трудно переносимых методов большевиков, но в следующий они вновь вернулись к присущему им политическому безразличию. Красным, по-хозяйски заправляющим в деревнях, они подчиняются с ропотом. И наши тоже уже прослыли узурпаторами. Хотя никто из наших офицеров, услышав отказ, не лезет с проверкой в погреб или в шкаф и не занимается конфискацией. Молодые офицеры еще не позабыли мягкого обращения в семейном доме, им претят жестокость и грубость. Они выглядят слабыми, их не прощают. Казаки со своими лошадьми всегда сыты.

Шакша, 8 июня

Ранним утром я отнес свой багаж в безопасное место, в поезд генерала Войцеховского. Он сказал мне, что вчерашняя операция не удалась и вечером его армейский корпус будет отступать к реке Уфимке. Я немедленно отправился к месту сражения.

Около полудня я снова был в Максимовке, где встретил полковника Ларионова вместе с командиром [342]8-й [Камской стрелковой] дивизии, они готовились оставить деревню. Полковник жаловался, что ему слишком поздно сообщили об отступлении врага и поэтому он не смог выдвинуть свой полк раньше утра. 30-й [Аскинский стрелковый] полк (я вчера наблюдал за его бесплодными усилиями) продвинул свою линию на четыре километра вперед без малейшего сопротивления красных. Установив разведывательные посты до самой реки, он отрезал три красных полка от Уфы и мог бы отогнать врага еще дальше, но это продвижение вперед «исчерпало и порыв, и инициативу». Красные пулеметы остановили его на подступах к деревне Александровка. Тем временем 32-й [Прикамский стрелковый] полк, который действовал от него справа, отступил. И я снова вижу, что желание победить отсутствует. Здесь продолжают играть в главный штаб вместо того, чтобы идти и сражаться. Не обеспечили обороны, не вернули 32-й в бой, позволили 30-му вернуться на вчерашние позиции, непригодные для обороны, и потеряли все дневные достижения.

Дождь льет как из ведра. Снимаются последние карты со стен, грузятся ящики на подводы. Еще несколько звонков в армейский корпус – и снимут телефонный аппарат. Теряя связь с другими частями, теряют и доверие к ним, опасаются, что их бегство повлечет за собой немедленное появление красной кавалерии в этой деревне. Гаснут последние надежды, меркнут остатки воодушевления. Но хуже всего то, что никто не чувствует, что он ответствен за эти беды. На протяжении нескольких месяцев привыкли верить в близкие и легкие победы, а теперь вот уже с месяц привычными стали уныние и подавленность. Офицеры, среди которых я вижу достойных представителей старой армии, не находят себя в этой войне. Она напоминает им скорее жестокий 1917 г., а не отступление 1915 г. Возбужденные лица, жесты, полные отчаяния. Если не сумели удержаться перед мощной рекой Белой, где мы сможем остановить врага? Два пехотных полка – казаки исчезли уже вчера – будут удерживать красных еще несколько часов, а потом должны занять новую позицию на реке Уфимке. Надолго ли? Штаб на нервах: в ярости, бормоча ругательства, все вскакивают в седла и исчезают в пелене дождя.

Я продолжаю путь к Степановке и там нахожу почти то же самое, что и вчера, с той только разницей, что бронемашины отъехали – отдыхают! – а красные привезли артиллерию. Нам здесь нечем ответить красным, артиллерия армейского корпуса на позициях вокруг Уфы. Наши солдаты только что получили хлеб после того, как голодали три дня. Я сообщаю командиру 30-го полка, что полковник Ларионов отступил, он понятия не имел об этом.

Мы разговариваем с командиром на улице, не отрывая глаз от долины, к нам подходит высокий старик крестьянин вместе с несколькими солдатами. Солдаты жалуются, что старик не хочет ставить им самовар. А старик громко заявляет:

– Я сказал, поставлю им самовар и получше самовара поставлю, только пусть сперва красных прогонят, которые вон там стоят! И будет у них все, что пожелают! Я что, плохо сказал?

Старик смотрит на нас, ища одобрения. Все молчат. Офицеры пожимают плечами и покидают деревню. Вестовой садится на лошадь и едет к войскам с приказом отступать.

Перед нами все то же, что и вчера. Только деятельности гораздо больше. Звуки ружейной пальбы контрастировали с пустой и неподвижной степью. Степь спрятала солдат, и теперь они, не спеша, появляются из окопов, канав, кустов и овинов в усадьбах и стекаются к тропинкам. На позициях остаются только первые линии. Несколько офицеров в больших чинах, вестовые на лошадях, подводы со снаряжением для пулеметов, резервный батальон, и среди солдат раненые, их на удивление мало для фронта, где решалась судьба всей армии.

Наши пулеметы – и вражеские тоже – строчат с перерывами. Когда полк скрывается за холмом, снимаются и первые линии. Они сдерживали противника на протяжении получаса. Внезапно сражение начинает грохотать по-иному: вражеские пулеметы яростно обрушиваются на наших пехотинцев, а они бегут со всех ног. Артиллерия противника, до сих пор молчавшая, возможно, имея намерение обрушиться на наши автопулеметы, если они снова вступят в бой, теперь стреляет по дорогам. На этот раз я вижу, как падают наши солдаты, не защищенные никаким огнем. Они разбегаются в панике, ползут по пшеничному полю, выползают из него, карабкаются по склону, выбирая траву повыше, и двигаются на верхушку холма в самых разных местах позади деревни. Красные ограничиваются стрельбой: никакого преследования! Так что наше отступление совершается в идеальном порядке, и только когда несколько снарядов разрывается посреди дороги, ведущей к Максимовке, невозмутимость офицеров колеблется, и лошади берут в галоп.