Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

Генерал Гривин – боевой офицер, знающий все тонкости сибирской партизанской войны, для которой одарен многими достоинствами и в которой приобрел немало недостатков. Он из той небольшой группы заслуженных офицеров, которые после того как был локализован и остановлен Семенов, сделали еще одну попытку освободить Сибирь, на этот раз под эгидой чехов. Гривин организовал один из первых русских батальонов, которые сражались под командованием Гайды, и получил повышение на полях сражения под Пермью. Командир, отважный в бою, Гривин, человек холодный и флегматичный, был суров к штатским и заботлив и снисходителен к солдатам. Он был воплощением старого служаки, ворчуна, какие воевали на Березине и под Плевной [344], несравненные в бою, невыносимые в период выжидания [345].

Иностранные офицеры жаловались на его «старорежимные замашки». Например, на глазах у всех он дал пощечину технику-железнодорожнику. Инцидент получил огласку только потому, что отсутствовало единое мнение относительно дисциплины. Пощечину получил «начальник дистанции», техник, ответственный за продвижение определенного состава, он оказывал Гривину молчаливое сопротивление, не выполнял его приказов, не посылал своих рабочих работать ночью и т. д. Армейский корпус браво продвигался вперед, а железная дорога отставала, боеприпасы и провиант поступали с задержками. Гривин публично ударил техника, предоставил в его распоряжение 3000 пленных и, угрожая расстрелом, потребовал, чтобы работы были сделаны в срок. Две недели спустя было уложено 20 километров рельсов и построено 12 деревянных мостов.

В этом характерном случае (подобные случаи бывали гораздо чаще, чем думается иностранцам) генерал Гривин показал себя последователем Гайды: военным успехам в Сибири этого самоназначенного, но блестящего и успешного военачальника способствовала его непримиримость к колебаниям, отступлениям, саботажу, могущим повлиять на успех операции. Чехи и русские одинаково любят справедливость, и это чувство помогает им приставлять револьвер ко лбу командира батареи, начальника вокзала, инженера, механика – любого человека, кто, по их мнению, недостаточно рьяно содействует успеху военного предприятия. Солдаты, чьи труды и жизни отданы в распоряжение такого начальника, благодарны ему: он искореняет халатность, недосмотр, разгильдяйство, которые сводят на нет принесенные ими жертвы.

Русские по натуре медлительны, но их легко зажечь, и они прощают своим самым суровым командирам жестокость, если чувствуют, что их ведут к великой цели.

Красноуфимск, 1 июля

«Проводник», которого я отправил в город за покупками, вернулся с известием, что там серьезные беспорядки. Сразу же после него вернулись человек десять солдат с 50-ведерным баллоном водки, присланным для нашего штаба. Прежде чем загрузить баллон к нам в вагон, солдаты черпали из него полными стаканами и пили под моим окном. Я поспешил предупредить генерала Гривина, что его солдаты напиваются возле его поезда. Он не выказал ни малейшего удивления и сказал, что пошлет «команду» навести в городе порядок. Я вскочил в седло и прибыл как раз вовремя: офицер с пятью солдатами, которых немедля отрядил генерал, отъезжали.

В Красноуфимске, как в любом сибирском городе, имелся винный склад (магазин спиртного), по приказу адмирала они снова начали работать. После бегства ответственных чиновников ими стали заведовать солдаты под снисходительным и небескорыстным оком воинских начальников. Здесь начало положили казаки, они сняли с дверей печати, затем со всех сторон набежали солдаты, а следом появились крестьяне – на телегах с бутылками, ведрами и бочками. Унтер-офицеры выстроили эту орущую, ругающуюся толпу в длинную очередь.

Пить люди начинали прямо на улице. Вскоре на тротуарах лежали вповалку вусмерть пьяные. Более крепкие и предприимчивые разбивали витрины брошенных магазинчиков и продавали крестьянам все, что под руку попадется.

Жандармы ухитрились навести относительный порядок: лежащих пьянчуг растащили по домам, разогнали грабителей, закрыли винный склад. На меня все косились недобрым взглядом, похоже, винили за то, что рай так скоро прикрылся.

Между тем перевозка на вокзал бочек и баллонов со спиртным продолжалась. Я видел, как их грузили на автомобили, которые разъезжались в разные стороны: штабы получали подкрепление.

Во второй половине дня генерал Гривин приказал раздать водку машинистам, механикам и солдатам нашего поезда. Группа из 15-16 человек получала – и с сегодняшнего дня ежедневно – «четверть» 96 % спирта, что составляет 12 литров 40-градусной водки. Стало быть, начиная с сегодняшнего дня каждый вечер я буду любоваться пьяными. «Штабная железнодорожная бригада» бродит, спотыкаясь, возле нашего вагона. Солдаты из личной охраны генерала празднуют вместе с крестьянками, набежавшими неведомо откуда. Я вижу, как они в своей драной одежде танцуют, а потом вместе валятся в траву или отправляются с криками и воплями в лесок вместе с подружками. Утром их будут собирать под деревьями и тащить пьяным-пьяных за ноги к поезду.

Вечером неподалеку раздается победное пение фанфар. Все, кто может, выскакивают из вагона, бегут, задают вопросы. После месяца нескончаемых неудач все готовы услышать ободряющие новости о фронтовых успехах. Но любопытные, узнав, в чем дело, вскоре потихоньку ретируются: это оказывается, генерал Гайда, командующий армией, приехал с визитом к генералу Гривину.

Полковник Любиньяк, человек крайне активный, предложил генералу Гривину помощь французов – офицера, унтер-офицера и солдата, у них есть пулеметы и они намерены организовать ударный батальон под командой французского офицера. Боюсь, что эта помощь, принимаемая, впрочем, очень холодно, сильно запоздала. У меня уже нет никакой надежды.

Красноуфимск, 2 июля

Сегодня фронт приблизился на 15–20 километров, противник во многих местах переправился через реку Ирень. Штаб останется здесь до последнего, но население, хранившее несбыточные надежды, теперь спешит занять места в последних поездах, забирая с собой все, что смогли скопить на будущее, в том числе и продовольственные припасы.

Здесь повторяется все то же самое, что я наблюдаю уже на протяжении нескольких месяцев. На платформах сбиваются в кучу горожане, крестьяне, пленные, женщины, дети и там же подводы, пушки, ящики с боеприпасами, а сверху палит солнце.

Четыре священника сидят между военными автомобилями, багажа у них всего по какому-то мешку, и они являют собой убедительнейшую картину всеобщей нищеты. В заплатанных рясах сидят и беседуют между собой, не обращая внимания на остальных обитателей платформы, от которых, впрочем, их загораживают колеса колымаги. С непокрытыми головами, с клочковатыми бородами они похожи на апостолов и явно принадлежат к пролетариям духовенства. Они из простых, жили деревенской жизнью, и, вполне возможно, взгляды у них тоже деревенские. Им неведомы «буржуйские» услады, у них нет вкуса к мученичеству, но в глазах большевиков они виновны, они представители бредовой религии масс, и теперь они сродни староверам, которых так долго и яростно преследовали.