Лодевейк Грондейс - Война в России и Сибири

– Вы, что, думаете, нам охота попасть в руки большевиков в заграничной форме, да еще с нашивкой «ударник»?

Вот и ответ на вопрос, какой мне задал сегодня английский майор, храбрый офицер, специально прикомандированный к ударному отряду и не имевший никакого опыта общения с русскими. Он спросил меня:

– Как это может быть, чтобы молодые серьезные люди, отлично экипированные, точь-в-точь как лучшие европейские части, повели себя таким непредсказуемым образом?

Я ему ответил:

– Это бедняги мобилизованные, их тут ничего не греет, и они совсем не расположены к мученичеству. Светское общество и интенданты Перми и Екатеринбурга объявили их героями и хвалили за храбрость, но на фронте они быстро сообразили, услышав пропаганду большевиков, во что им обойдутся английские мундиры и тем более красно-черные шевроны и череп с костями на рукаве, если они попадутся в руки врагу. Большевики иногда прощают мобилизованных, которых «заставили сражаться против своего класса», но они, без сом нения, приготовили особые пытки «воскресителям России», готовым «умереть, но не сдаться». Вырядив несчастных в театрализованную форму, объявив их готовыми на все жертвы героями, их обрекли не на героизм, а на постыдное бегство.

Бисерское, 6 июля 1919 г.

Этим утром генерал Гривин перегруппировывает свои силы. Тридцать человек забрали оружие у «бессмертного» полка. 1-й полк [Сводно-]ударного корпуса, который вел себя несколько храбрее других, остался при красно-черных шевронах, но без черепов [354], его разместили вдоль левого берега реки Бисерть до Красноуфимска. 4-я кавалерийская дивизия, которая вчера была назначена заменить «бессмертный» полк, попала под огонь пулеметов и вернулась.

В 11 часов я навестил штаб несчастного [Сводно-]ударного корпуса, который, вместо того чтобы оставаться на месте сражения, поддерживать и вдохновлять, по сложившийся у «ударников» традиции удалился как можно дальше и оттуда уже никак не может руководить боем. Полковник [П.] Степанов сообщил мне, что его 1-й полк небольшими частями расставлен на линии фронта длиной в 10 километров.

– А где ваши резервы?

– У меня их нет. У меня едва хватает людей, чтобы охранять десять километров реки, которую можно переплыть в любом месте.

Вместо того чтобы создать две или три маневренных группы и речной патруль, который поддерживает с ними связь и следит за берегом, Степанов разделил полк на пять небольших отрядов, каждый из которых мгновенно сметет переправившаяся через реку колонна красных.

Я вскочил в седло и поехал посмотреть диспозицию, но не проехал и двух верст, как встретил первую группу отступивших: красные переправились, и черно-красные шевроны снова побежали первыми. Я вернулся к железной дороге, зашел в поезд полковника Степанова и сообщил о новом неуспехе. Он ничего не знал, и боюсь, не был к этому готов.

Через четверть часа я был у генерала Гривина.

– Вас ждет новый переезд, господин генерал! Красные могут быть здесь через несколько часов!

Он расхохотался.

– Вот, черт побери! Ударники снова нас бросили? Но я не удивляюсь. Однако опасность не велика. Мои солдаты день продержатся. Вот только боюсь, мерзавцы сбежали и не обрезали телефонный кабель. Поедемте к аппарату, предупредим, что большевики теперь могут напрямую сообщаться с Екатеринбургом.

По дороге генерал Гривин сказал, что получил от генерала Гайды приказ: полковник Степанов должен вернуть все оружие, какое забрал у «бессмертного» полка. Он ответил, что просит избавить его от «ударного» корпуса.

Едва мы успели войти в кабинет начальника штаба, как раздался телефонный звонок. Начальник штаба взял трубку.

– Кто у телефона?

Молчание.

Опять тот же вопрос.

– Поручик N из штаба 3-й дивизии (такого поручика в штабе не было).

– Здравствуйте, чем могу служить?

Следует оживленный разговор: вопросы о численности нашего состава, о наших намерениях и все более несуразные ответы. Их подсказывает генерал Гривин, держась за бока от смеха. Через несколько минут собеседник замечает, что над ним издеваются, и разражается потоком брани, которую полковник слово в слово передает своему начальнику, не упуская возможности ответить соленым словцом. Наконец оба успокаиваются. Собеседник никто иной, как начальник штаба 26-й дивизии советов, без сомнения, офицер с дипломом, который принудительно или добровольно пошел служить красным.

Наш полковник осведомляется:

– Ну и как там у вас?

– Спасибо, мы довольны.

– Раз уж мы так мило беседуем, скажите, как вам наши ударники?

– Чудесное подразделение, нам очень нравится. Одно удовольствие их атаковать – бегут всенепременно. Не забудьте их выставить против нас в самое ближайшее время!

Давясь от смеха, Гривин подхватил:

– Слышите? Не мы одни обожаем наших новоиспеченных ударников. Враги о них такого же мнения!

Бисерское, 6 июля 1919 г.

Возвращаясь к себе в вагон, я обнаруживаю рядом с ним развалившихся на траве солдат – лица красные, храпят вовсю. Другие, пошатываясь, увлекают в лесок крестьяночек, заманивая их выпивкой. Эта пьянь – охрана штаба. Фронтовая перестрелка слышна отчетливо. А у этих всю ночь была пьянка, так что нам очень повезло, что солдаты держатся, не отступили, не дали возможности прорваться какому-нибудь отважному батальону, который вырубил бы саблями весь штаб.

Запретив продажу водки, царь Николай оказал своему народу величайшее благодеяние [355]. Но подобные меры может позволить себе только автократия, это мое твердое убеждение. Парламент или правительство, сформированное на основе договора между партиями, не смогло бы возвыситься до понимания блага как такового. Принадлежа какой-то партии, каждый от нее зависит, защищает ее интересы, выше которых не может подняться.

Алкоголизм в России – бедствие, несравнимое с тем, что происходит на этой почве в других странах. Здесь пьянство принимает устрашающие, болезненные формы. Тот, кто в годы революции видел, как видел я, безумие и буйство толпы, проникшей в дворцовые подвалы, или безумие и буйство полка, дорвавшегося до бочек с водкой, согласится, что русское пьянство не просто вредная привычка, это чума, заразная и гибельная.

Страна, в которой домашний уклад и общие представления не противостоят пороку, а считают его простительной национальной слабостью, нуждается в правительстве, которое не только может навязать свою волю народу, но и получает власть не из рук этого народа.

Продажа водки была запрещена сначала на период мобилизации, а затем окончательно декретом царя от 28 сентября 1914 г. [356]Тысячи писем царю (я читал некоторые из них), написанные в непринужденной и трогательной манере, характерной для той патриархальной привязанности, которую чуть ли не вся нация испытывала к своему императору, говорят о благе, которое запрет на водку принесет стране.