Александр Волынцев - Город горького шоколада

Ну, конечно, интересно…

Вдруг этот, восточного типа парень, поднимается, идет к нам и спрашивает: «Нет ли у вас авторучки?».

Я достаю свою ручку и ему отдаю.

Он уходит, что-то они там пишут, что-то между собой говорят, склонившись.

Мы сидим, завтракаем, потом парень этот приносит обратно авторучку, говорит: «Спасибо!».

Мы уже убедились: точно Дин Рид. И решили снахальничать. Я достаю свой партбилет, а у меня там была закладочка с «Интернационалом» красным цветом. А у Николая не было ничего, кроме газеты «Правда».

И вот мы к ним подходим, я ему кладу этот листочек, Николай – газету, тот молча, уже зная, что надо делать, пишет автограф.

Мы говорим: «Спасибо!», он улыбается, и мы уходим. Идем в номер, собираемся, и вдруг – у меня идея!

Говорю: «Слушай, Николай! Давай мы Дину Риду подарим этот агат-то! Наверное, довольный будет мужик-то!»

Он отвечает: «Идея!»

Всё, мы к портье. Спрашиваем, где он квартирует. «Двумя этажами ниже».

Мы – туда. Звоним. Открывает этот восточный тип (он у него вроде пресс-секретаря). Мы говорим: «Извините, вот мы хотим подарить одну вещицу. Мы с Урала».

Дин Рид выходит, улыбается. Я ему это дело преподношу. Говорю: «Вот вам подарок от уральцев». – «О-о! Презент!» Он меня прямо обнял, даже почеломкал, а я когда глянул ему в глаза: они у него как пеплом присыпанные, усталые-усталые. Видимо, у него такое состояние было жуткое… Но он держался: «О! Спасибо! Спасибо!». Конечно, с акцентом он говорил: «Айн момент!». Побежал в другую комнату, приносит… Кстати… Где же она у меня… Вот такая фотография в сомбреро, и он прямо на лицевой стороне по-английски написал (а я по-английски ни бельмеса не спикаю, я только чуть-чуть шпрехаю). Жена перевела, там хорошо написано. А для Николая Николаевич такой фотографии уже живой не оказалось. Пришлось подарить ему открытку такую, уже растиражированную. Так вот мы с ним и пообщались. Это, наверное, был год 1978-й. Если не 1976-й.

Он ведь частенько у нас бывал. Говорили, что он возвращался с БАМа в Германию и в Минске останавливался. А потом вскоре, в начале 80-х, он… Кто говорит, его утопили, кто говорит, что он сам… В общем, до сих пор всё это так загадочно. Загадочно… Очень загадочно…

Ну, конечно! Дин Рид – это интересно… Это всё…

О! У меня с Велиховым была встреча – вообще чудо!

Что получилось… Я был в командировке: ехал в Минск через Москву.

Мне было нужно на Тверскую (тогда она называлась еще Горького), там почти напротив памятника Юрию Долгорукому – Дом техники. Мне нужно было там визу одну получить, чтобы в Минске мне выдали необходимые агрегаты.

Ага. И вот я открываю дверь Дома техники, а оттуда вываливается (это был апрель 1986 года, за десять дней до взрыва!) Евгений Павлович, в тенниске, такой крепыш, такой шарик… Ага. Я же его знаю, а он-то меня – нет. Я ему, конечно, уступаю, даже по этикету это нужно, потому что надо выходящего выпустить. А он уперся и стоит. Чтобы я прошел. А тут я уперся. И вот мы, как два барана, стоим и смотрим друг на друга. Потом я чую, что он встал насмерть. Я сказал: «Спасибо!» – и прошмыгнул внутрь…

Потом мы с ним только после аварии на ЧАЭС уже там встретились. Правда, общались мы не больно много. Я не та сошка. Но все равно я ездил на выборы, когда его выбирали директором Курчатовского института. Естественно, я белый шар ему добавил, да. Мужик интересный. Очень интересный.

Слушай… Александр… Что я тебе хочу сказать. Ты не ту личность выбрал на эту беседу. Есть у нас такой Сиволап Николай Ефимович. Живет он на Пушкина где-то. Вот. А Горст Отто Фридрихович? А Виктор Федорович Богатырев? Это всё такие строители, знаменитые строители…

Они прямо тут с первых дней.

Да, Господи… У нас же Россия – это кладезь. Кладезь…

Юбилею ОТИ НИЯУ МИФИ посвящается

«Лауреат… Доктор… – отмахивается наш собеседник. – Все это получалось автоматически, когда страна росла. А все неприятности у меня начались, когда строительство страны прекратилось. Я еще был устремлен куда-то: «Ах, это надо!»

…Да, он просил меня не сосредоточиваться на его персоне, а больше рассказывать об институте, о коллегах, о науке, о конструкторском бюро, о перспективах «Маяка» и ОТИ МИФИ…

Но я не смог выполнить эту просьбу. Во-первых, потому что мне нужно было рассказать именно о нем. А во-вторых, даже если и рассказывать об институте, о коллегах, о науке, о конструкторском бюро, о его работе на «Маяке» и в ОТИ МИФИ, все равно получится рассказ о нашем собеседнике – лауреате Государственной премии, докторе наук, профессоре ОТИ МИФИ Александре Николаевиче КОНОНОВЕ.

Он действительно был восьмым ребенком в семье.

В те годы люди не знали современного девиза демографического кризиса: «Зачем плодить нищету?». Богатство не измерялось «мерседесами», коттеджами и золочеными айпадами. Просто жили, наверное, раньше по любви. И дети от любви рождались. А не от модного ныне «планирования семьи», когда сначала «поживут для себя», а потом захотят «завести ребеночка для себя». Как морскую свинку или хомячка.

Правда, медицина тогда была не на высоте. Что было – то было.

Из восьми детей Кононовых выжило только трое младших.

– Мать с бабушкой ругали советскую власть за то, что когда хлеба не было, когда – сахара, – рассказывает Александр Николаевич. – Всё время в очереди стояли. Не было одежды, обувки… Всё это было в колоссальном дефиците. Всё – правда. Я и по ночам стоял в очереди.

Помню 1933—1934 год, мне было 3—4 года, как мы с матерью рвали траву, а мать говорит: «Рвите-рвите, я вам лепешки испеку…» Эту тропку я до сих пор помню и слова матери помню. Но… Честное слово, я никогда не воспринимал, что у нас голод. Просто потому что был еще мальчишкой. И во время войны Бог знает что ели.

Но вот за что мать хвалила советскую власть, так это за то, что дети выучились и появилась возможность детей лечить. Врачи появились. И эта фраза меня поддерживает всю остальную жизнь.

И когда сегодня говорят про свободу… Какая свобода? Для кого? Для очень богатых? Свобода до рукоприкладства, до убийства и прочего?

– По-моему, свободу нельзя дать. Она либо есть у человека, либо нет. Это состояние внутреннее… Человек может быть свободным, находясь в тюремной камере.

– Вот и я в советское время чувствовал себя абсолютно свободным, честное слово. Абсолютно. Потому что во времена всех этих репрессий я был мальчишкой, они нас особо не коснулись. Правда, один дядя был посажен и умер в лагере. А вот другого дядю посадили, но это уже в конце того периода, когда тюрьмы переполнены были. Он просидел там сколько-то, их освободили, накормили, в санаторий послали. До этого он был управляющим отделением совхоза, а после стал директором совхоза. Было это в 1939 году, когда освобождали. Не мог же вечно продолжаться период репрессий.