Ольга Аленова - Чечня рядом. Война глазами женщины

– Значит, все-таки у Магомеда был мотив, – говорю я.

– Нет, он никогда не ушел бы воевать, – повторяет мать. – Он все время работал. Он машины делал. И еще покупал на бойне шкуры, дома их сушил, а потом продавал. Он знал, что мы без него пропадем. У нас нет работы, в Осетии ингушей на работу не берут.

– А после Беслана не только с работой проблемы, – говорит Залина. – Нас все здесь ненавидят. Мы из дома боимся выйти. Даже в больницу ингушей не берут. Вот у сестры диабет, ей недавно плохо стало, мы вызвали «скорую» – нас не приняли в республиканской больнице. Сказали: «Вы наших детей убиваете, езжайте в свою Ингушетию». А в Ингушетии нам говорят: «Что вы сюда ездите, вы же в Осетии прописаны!» И куда нам деваться?

На центральном рынке Владикавказа очень шумно и многолюдно. Фотокорреспондент Сергей Михеев делает один снимок у входа на рынок, и мы заходим внутрь. Минут через десять в торговых рядах к нам подходят двое рослых парней в гражданской одежде и просят пройти с ними. Я спрашиваю, на каком основании мы должны идти с людьми без формы и каких-либо опознавательных знаков. Но парни непреклонны.

– Вы провели запрещенную съемку, – наконец говорит один из них.

Мы проходим через весь рынок, но у входа в какое-то небольшое здание я говорю нашим конвоирам, что внутрь мы не войдем.

– Давайте разговаривать на улице, где нас видят люди, – говорю я. – Может быть, мы зайдем и никогда оттуда не выйдем.

Подошедший к нам директор рынка обижается.

– У нас тут никто не пропадает, – говорит он. – Просто съемка на рынке запрещена.

– Но у вас нигде это не написано, – возражаю я.

– Видите вон тот памятник, – показывает директор на маленький мемориал с цветами. – Здесь погибло 50 человек. Их ноги и руки мы находили на крыше вон того павильона. Мы охраняем рынок так, как считаем нужным, чтобы никто больше здесь не погиб. Стирайте свои фотографии!

Через два дня я стояла на новом бесланском кладбище и слушала имена всех, кто погиб в школе № 1. Я видела много молодых и крепких мужчин, которые плакали у могил. Я спрашивала у знакомого чиновника, могут ли эти мужчины мстить ингушам. Чиновник сказал, что осетины – не варвары. И спросил, почему я не еду в Ингушетию расследовать убийство русских, которых «уничтожают по национальному признаку». Потом он показал на одного из бесланцев, стоящего у могил жены и двоих детей.

– У него никого не осталось, – сказал чиновник. И показал на группу парней, у которых погибла мать. И еще на одного человека, похоронившего пятерых.

– Ты можешь спросить у них, будут ли они мстить, – сказал чиновник. – Но я не могу. И никто в Осетии не сможет. У нас нет морального права. Люди ждали, что власть проведет расследование и накажет виновных. Но этого не случилось. И даже если эти люди взяли в руки оружие, чтобы мстить, – в этом виновата власть.

– Но вы же сами власть, – говорю я.

– Какая мы власть! – машет рукой мой собеседник. – Ни один из нас даже в оперативный штаб не входил. Нас никто не спросил, надо ли договариваться с террористами и как. Мы там были никто.

Потом я сидела на окраине кладбища и смотрела, как в небо поднимаются 334 воздушных шара. Ко мне подошел молодой человек в черной майке с надписью «Антитеррор». Он охранял кладбище в эти траурные дни. Я спросила его, кого бы он наказал за Беслан.

– Генералов, – сказал он.

– А ингушей?

– Ингуша убьешь, он потом убьет осетина, и это никогда не кончится, – сказал парень. – Мы не мстим ингушам. Но я точно знаю, что в Осетию их пускать нельзя. Они будут ислам нам насаждать. У них по 12 детей в семьях, а у нас – по двое, и тех убивают. Через десять лет вся Осетия будет заселена ингушами. А они с нами в мире жить не будут. Они вон русских у себя всех поубивали. А у нас в республике живут все национальности. Нет, мы никогда уже не сможем жить с ингушами.

На следующий день мне снова позвонил Аслан.

– Следственная группа заканчивает работу, – сказал он. – Говорят, в Осетии работает группа, в которую входят и сотрудники милиции, и простые люди. Там находятся и выходцы из Южной Осетии. Многие живут в ингушских домах и, конечно, не хотят, чтобы ингуши вернулись. Эта группа была создана еще в 1992 году, во время конфликта, они активно воевали. После конфликта все эти годы они контролировали таможню на Ларсе и Рокский тоннель, вся контрабанда через них шла. Им все позволяли, потому что они в 1992 году отличились. Но последнее время их стали прижимать, осетинские власти решили навести порядок. Группу эту приказали расформировать. И сразу после этого начались похищения, нападения на ингушей, обстрелы их домов в Пригородном районе. Эта группировка решила припугнуть власти, показать, что их нельзя трогать – или они приведут Осетию к войне. Только я не знаю, назовут их сейчас или побоятся.

Я обзваниваю осетинских чиновников, чтобы выяснить, прав ли Аслан. Власти этой республики неохотно общаются с журналистами, особенно на такие темы, как осетино-ингушские отношения. Мне с трудом удается договориться о встрече с замминистра внутренних дел Северной Осетии Сосланом Сикоевым.

– Это все ерунда! – оборвав мой вопрос на полуслове, резко говорит полковник. – У нас нет похищений людей по национальному или религиозному признаку. С 1993 по 2006 год у нас похищено 456 человек, из них 297 осетин, 122 русских, в том числе 75 военнослужащих, 11 армян, 5 чеченцев, 6 ингушей. Освобождено 311 человек, из них 209 без выкупа. Судьба 120 человек неизвестна. Но мы на разделяем этих похищенных по нацпризнаку. Так далеко зайти можно.

– И вы не знаете, что по делу о похищенных ингушах работает следственная группа, которая приехала из Москвы?

– Знаю. Из МВД России действительно приехала группа. Работает следственная группа Генпрокуратуры. Мы с ними в тесном контакте. Но речь не идет о похищениях по нацпризнаку. Похищают людей ради выкупа или из-за бизнеса.

Я достаю список, который мне дал Аслан, и протягиваю его полковнику. Он смотрит, и, видимо, сразу его узнает.

– Да, эти факты действительно имеют место, – говорит он уже менее возмущенно. – С 2005 по 2007 год совершено 20 преступлений в отношении лиц ингушской национальности.

– У вас есть данные о похищениях лиц других национальностей за этот период?

– Нет. Потому что мы не ведем учет по нацпризнаку.

Я пересказываю полковнику Сикоеву историю свидетеля Барахоева, которого отбили из рук милиционеров, и спрашиваю, возможно ли, что сотрудники милиции причастны к похищениям людей.

– С этим Барахоевым все совсем не так, – снова возмущается полковник, доставая из папки какую-то бумагу. – Все опять переврали! В тот день в Дачном был похищен кабель, и наши сотрудники проводили розыскные мероприятия. Барахоева остановили, чтобы спросить, не видел ли он кого-то подозрительного в этом районе. В это время из села выскочила группа ингушей, которые набросились на наших сотрудников с криками: «Не трогайте ингушей». Началась драка. Наши сотрудники пострадали. И после этого они говорят, что осетинская милиция пыталась похитить Барахоева! В этой драке, кстати, принимал участие некто Беслан Яндиев, осужденный на колонию общего режима, но находившийся почему-то не в колонии, а дома.