Михаил Зуев-Ордынец - Всемирный следопыт, 1930 № 08

Косаговский и Раттнер подбежали к окну. Внизу, на противоположной стороне улицы, попрежнему стоял Памфил Трясоголовый, ярко освещенный светом уличного фонаря. Около ног юродивого протаял снег, и они погрузились по щиколотку. Косаговский невольно вздрогнул, словно и сам вступил на снег босыми ногами.

— И чего он на нашу дверь пятаки пучит? — удивлялся Птуха. — Чи ждет кого, чи просто так поглядывает?

— Когда я погляжу на Памфила, — сказал Косаговский, — мне невольно вспоминается прекрасный рассказ Глеба Успенского, в котором он ярко описывает такого же вот юродивого. Редкая старинная русская повесть, роман или драма обходились без юродивого, устами которого обычно вещала народная мудрость. Обличающие речи блаженных гремели даже навстречу царям, на площадях столицы, под торжественный звон колоколов!..

— Э, да ты поэт, Илья, — улыбнулся холодно Раттнер. — Но мне придется, к сожалению, разочаровать тебя. Этот юродивый — птица другого полета! Я имею данные подозревать Памфилку в сношениях с «лесными дворянами».

— Шуткуешь, чи що, товарищ военком? — удивился Птуха — Цей дурень?.. Так волоки его в тюрагу, чего моргаешь?

— Рано еще! — ответил Раттнер. — А кроме того, врачи уверяют, что Памфил душевно-больной, страдающий навязчивыми идеями. С ним случаются иногда припадки. Но нет ли здесь ошибки, не притворяется ли мерзавец? Возьмите хотя бы вот эту манеру, — стоять часами около какого-нибудь дома. По мнению врачей, это тоже мания, а по-моему — удобный способ выследить кого нужно!

— Ну-ну, ты стал излишне недоверчивым, Николай! — потрепал его по плечу Косаговский. — Тебе всюду мерещатся «лесные дворяне». Даже в этом полоумном Памфиле.

— Гляньте, товарищи! — крикнул опять от окна Птуха. — К Памфилке какой-то тип присоединился, разговаривают.

Раттнер и Косаговский снова прильнули к стеклу. Действительно, в нескольких шагах от юродивого, прячась в тень, стоял человек. Памфил что-то говорил ему, возбужденно жестикулируя и указывая на дверь квартиры Косаговского.

— Хитер, дьявол! — сказал Раттнер. — В тень прячется! Поглядеть бы мне на него.

И вдруг, словно исполняя желание Раттнера, порывистый мартовский ветер ударил в висячий фонарь, качнул его, и свет упал на неизвестного. Косаговский и Раттнер увидели низенького, кряжистого человека, в кержацкой шапке с плисовым верхом и в раскольничьем же, туго схваченном в бедрах кафтане с «сорока мучениками» — бесчисленными складками на пояснице.

— Эге! Видно птицу по полету! — сказал Раттнер. — Пари держу, что у этого парня в кармане найдется флакончик «царской водки» и аспидный камешек. Старатель! Он только что вернулся с заветных берегов Витима, если не дальше откуда-нибудь! Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чем он говорит с Памфилкой. А ну-ка, пойдем! — схватил он свою шинель. — Живее!

— Куда? — удивился Косаговский.

— Вниз, туда, на улицу! — крикнул уже от дверей Раттнер.

Летчик и Птуха бросились поспешно за ним вслед.

Неожиданно вынырнувший из темноты Раттнер перепугал старателя. Он метнулся в сторону и остановился рядом с юродивым, в свете фонаря.

По просьбе Раттнера «на затравку» выступил Птуха, грозно крикнувший:

— Ты чего, сатанюка, здесь околачиваешься? Кто ты таков будешь?

— Спаси тя Христос, товарищ! — ответил елейно старатель. — И чего ты хайлишь, испугал ажно. Ишь, урастый какой!

— Тебя спрашиваю, кто ты такой? — напирал на него Птуха.

— Асинька? Мы-то кто? Промысленники мы, от Алданзолота работаем.

— Промышленник! Знаем, чем ты промышляешь, контрабанда паршивая!

— Для че контрабанда? Она нам без надобности, кормилец. Говорю же — промысленник я! У меня и пашпорт имеется. Есвот-ка, глянь! — полез за пазуху кафтана старатель.

— А ты чего варешку раскрыл? — шагнул Птуха к юродивому. — Милостыню ждешь? Сегодня не подаем, на энтих днях приходи. Лети грачом отседа, божья дудка!

Но Памфил Трясоголовый не испугался Федора. Он долго молча глядел на Птуху выпуклыми и пустыми, как стекло потухшего электрического фонаря, глазами. И вдруг ответил дерзко:

— А вот не уйду!

— Дам я тоби по потылице! — решительно подошел к юродивому Птуха. — Ну, марш!

— Ах ты, еретик, на семи соборах проклятый! — завопил внезапно старатель. — Ну, бей, бей божестна человека, сын антихристов!

— Бей!.. Бей, слуга антихристов! — закричал вдруг и Памфил. Распахнув подрясник, он тряхнул веригами. — Бей, окаянный!.. Коммунист!

И вдруг, перехватив посох за конец, он взмахнул им с силой. Круто загудел воздух. Птуха едва успел отскочить в сторону

— Цыц! — крикнул он, рассвирепев. И поднес к носу Памфила огромный кулак. — Це що? У мине кулаки що мотыли! Понюхай, могилой пахнут!

— Довольно, Птуха, не горячись! — подошел к Федору Раттнер. — А вы брысь отсюда! Без разговоров!

— Не о чем нам с тобой говорить! — ответил зло старатель. — В тайге б нам встренуться, тогда бы я с тобой вдосталь наговорился. Пойдем, Панфилушка! — тронул старатель за рукав юродивого, — пойдем, кормилец.

Памфил покорно пошел за ним, затянув гнусаво:

— А ты знаешь, Николай, — сказал Косаговский, вдруг озаренный неожиданной догадкой, — а ведь они тебя выслеживают.

— Конечно, — ответил спокойно Раттнер. — Я об этом давно догадался.

И, повернувшись в ту сторону, откуда слышалась еще бессмысленная песня юродивого, он погрозил кулаком:

— Подождите, келейники! Скоро я рассчитаюсь с вами!

Откинувшись на спинку качалки, Косаговский запел вполголоса. Раттнер, копавшийся в книгах, обернулся удивленно и прислушался. А летчик, глубоко о чем-то задумавшийся, продолжал мурлыкать под нос тихим, тоскливым напевом:

— Что ты поешь? — спросил Раттнер. — Я где-то слышал и эти слова, и этот мотив.

— Что пою? — улыбнулся Косаговский. — Духовную псальму раскольников. Я ведь тоже из кержаков. Песню эту я слышал от отца, а увидав Памфилкиного приятеля, снова вспомнил ее.

Косаговский поднялся из качалки и подошел к книжной полке.

— Я до сих пор интересуюсь историей раскола, — сказал он.

— Охота тебе копаться в этой мертвячине, в поповских дрязгах и спорах о том, как петь аллилуйю: два или три раза? — спросил, недоумевая, Раттнер.

— О, нет, это не только аллилуйя! — запротестовал горячо Косаговский. — Ты, повидимому, не знаешь, что в восемнадцатом веке и позже раскольничьи дела тесно сплетались с политическими.