Дуглас Локвуд - Я — абориген

У старейшин тоже не было преступного намерения. Они просто защищали нашу веру, нашу культуру, которая восстает против осквернения тотемов.

Кто же тогда должен понести кару? Не вредит ли белый палач обществу, выполняя свой долг?

Нам никогда не удавалось убедить ни одного гунанду или Большого Хозяина Судью в том, что в тюрьму засадили невиновного. Мы уже много лет и не пытаемся это делать.

Зато гунанда с готовностью верит, когда мы говорим, что ссора произошла из-за женщины.

И мы знаем, что ни гунанды, ни судьи не поймут нашей системы возмездия. Не поймут, что молодой человек был убит мулунгувой за то, что его дед сразил копьем птицу, севшую на священное дерево.

В тех же редких случаях, когда алава пытается объяснить суть дела полицейскому, тот презрительно отмахивается: «Дела чернокожих».

К несчастью для нас, чужие законы, привезенные из Англии и написанные на много веков позднее наших, не считают осквернение священного дерева наказуемым преступлением, хотя предусматривают суровые кары за надругательство над другими святынями — христианской часовней, мусульманской мечетью, китайской кумирней…

Так разве странно, что мы не желаем подчиняться законам, навязанным нам без нашего согласия? Нас никогда не спрашивали, хотим ли мы принять английские законы. Нам просто сказали — выбора нет. Мы всегда считали, что можем сами справиться с правонарушителями. Десять тысяч лет, пока Австралия принадлежала только нам, мы это с успехом делали. А теперь нас лишили этого права. Это главная причина недовольства моего народа, ибо племенные законы и английский кодекс часто несовместимы друг с другом.

Дело Буджиринджы не вызывало сомнений. Ну, а что если мулунгува совершает убийство в лесу, где его никто не видит?

В таких случаях джунгайи кунапипи — а я тоже джунгайи — должен отправиться к гунанде и состряпать для него легенду о том, что произошло.

И какого-нибудь несчастного аборигена его же товарищи засадят в тюрьму по вымышленному обвинению — драка из-за женщины, — подтвержденному показаниями свидетелей.

Их долг перед племенем — не возражать против ареста и не смеяться, когда присяжным и судье будут плести всякие небылицы.

Возвратившись из тюрьмы в родное племя, пострадавший хочет отомстить мулунгуве, если имя его известно и он еще жив.

Может быть, ему скажут:

— Мы нашли на могиле убитого знак тотема кенгуру. Он повернут к стране Валинджи. Имя мулунгувы Ялга. Мы ждали твоего возвращения, чтобы решить, как с ним поступить. Что скажешь?

Человек вспоминает два долгих года в тюрьме. Как бы ему не попасть обратно, если будет совершено новое убийство!

— Тюрьма — плохое место, — говорит он. — Все время думаешь о родной стране, о бедной жене, о детишках… Мне не хочется снова туда. Лучше я буду драться с этим человеком. Вызову-ка я его на банбурр…

Ялга делает удивленное лицо.

— Кто? Я? Да ведь я же был гагавар и выполнял тайное поручение, когда его убили. Я тут ни при чем.

— Все равно, мы встретимся на банбурре, — настаивает пострадавший.

И старейшины устраивают банбурр.

Банбурр — церемониальное корробори, на котором в ожесточенной драке сводятся все счеты. Дерущиеся применяют копья, нулла-нулла, бумеранги и безжалостно молотят друг друга, пока кровь не потечет ручьем или не затрещат сломанные конечности и пробитые черепа. Убийство не допускается, хотя часто до него остается один шаг.

Банбурр — умиротворение путем войны, жестокое кровопускание, при котором выходит дурная кровь, достигшая точки кипения. Продолжается банбурр три дня. Люди — мужчины и женщины — приходят издалека, чтобы посмотреть на банбурр и принять в нем участие, как это бывало на римских турнирах.

Первыми на арену боя выходят мулунгува и его обвинитель и сражаются до полного изнеможения. Затем и другие припоминают старые обиды. Через несколько минут банбурр напоминает сумасшедший дом, наполненный истерическим шумом: криками боли, звоном стали, глухими ударами нулла-нулла, зловещим хрустом ломаемых костей, визгом женщин, которых их мужья лупят копалками и топорами якобы за воровство и другие прегрешения. Женщины дерутся с особым ожесточением, с неистовой злобой поносят врагов и долго потом не могут прийти в себя.

Но в конце концов они должны успокоиться: банбурр — это своего рода круглый стол, где шатающиеся от ран и усталости воины после драки подписывают перемирие, которое скрепляется, однако, не юридическими документами, а подарками. Самый ценный преподносит пострадавшему мулунгува. Еще бы! Пусть тело его избито, зато он избавлен от вечного страха за свою жизнь. Он расквитался с племенем, публично приняв возмездие. Отныне он может не опасаться, что знаки тотема или духи выдадут его тайну и другой мулунгува затащит его в лес. Никто не бросит в его тень копье, от которого он, покрывшись язвами, упадет наземь и умрет в страшных муках. Он освободился от тяжкого бремени своих обязанностей, руки его чисты, душа спокойна.

Люди из племени алава боятся злого мулунгувы.

Мулунгува боится людей из племени алава: а вдруг они его опознают!

Но тот, кто пройдет чистилище банбурра, получает прощение племени.

Правда, платить приходится дорогой ценой: переломанными руками и ногами, сломанным носом, выбитым глазом, раздробленными от ударов железной палки кистями рук.

Тем не менее ни один мулунгува из алава не считал, что заплатил дорого. Ведь купил-то он жизнь.

Аборигены охотно улыбаются и смеются. От природы мы народ веселый. Наши лагеря постоянно оглашаются взрывами хохота. Собака, старающаяся укусить себя за хвост, первые неуклюжие шаги ребенка, мужчина, присосавшийся к вымени козы, женщина, которая кормит грудью сразу двоих детей, — такие обыденные, казалось бы, вещи заставляют людей смеяться до упаду.

Пока я жил в лагере, мне это казалось естественным, но потом я понял, что веселость — скорее всего маскировка, прикрывающая страх, который абориген испытывает всю свою жизнь.

С раннего детства я боялся колдунов: с помощью сверхъестественных сил они «отпевают» своих жертв.

На охоте я опасался бурджинджинов — пигмеев, наделенных чудовищной силой. Сжав человека в объятиях, они превращают его в лепешку. Бурджинджины — наши пугала. От страха перед ними я не мог отделаться всю жизнь.

Не избавился я и от впитанного с молоком матери страха перед маланугга-нугга, каменными людьми, обитающими близ Каменного города на Арнемлендской возвышенности. Теперь их уже нет, а алава по-прежнему избегают посещать их страну.

Я боюсь теней умерших и палача-мулунгувы.

Я готов совершить любой грех, поступиться чем угодно, лишь бы не навлечь на себя гнев моего тотема — кенгуру.