Дуглас Локвуд - Я — абориген

Человек, назначенный гагаваром, может исчезнуть из своей семейной группы, не вызывая подозрений. Это как бы постоянная выездная виза, паспорт в страну забвения, превосходное укрытие для человека, которому старейшины поручили привести приговор в исполнение.

Томми Вурурума, полуслепой беззубый рембаррнга, исполняя обязанности гагавара, получил широкое признание как своего рода «Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций» австралийских племен. По поручению аборигенов с реки Ропер, в том числе алава, он отправился с деликатной дипломатической миссией в чужие земли и целый год отсутствовал в родном краю.

Ему надо было выяснить, каким образом церемониальные волосяные пояса и перья, используемые на священных празднествах кунапипи и ябудурава, попали к живущим в западной части Арнемленда гунвинггу, маунг и ивайджа, которые не имеют на них никакого права.

Выбор пал на Томми, потому что он владеет многими диалектами, да и вообще человек выдающийся. Этот дипломатический представитель, чью наготу прикрывала только нарга, не имевший портфеля и котелка, даже рубашки и ботинок, за год проделал, большей частью пешком, около тысячи миль, добывая пропитание охотой.

Церемониальные принадлежности но имеют цены. Их нельзя купить за деньги, бумажные или металлические, и даже за драгоценные каменья. Каким-то чудом ими завладели племена, не соблюдающие кунапипи и ябудурава, — это равносильно тому, как если бы булава из палаты общин оказалась в советском парламенте. Нужен был искусный дипломат, чтобы вызволить их обратно.

Такими и подобными поручениями может маскироваться мулунгува.

Он просто говорит родным: «Я гагавар», собирает на следующее утро вещи, на виду у всех готовится к дальнему путешествию и исчезает.

Затем мулунгува скрывается в лесу. Он живет один и всячески старается избежать чужих глаз: уничтожает свои следы, вещи прячет в пещере, чтобы они не выдали его присутствия и не помешали ему в случае необходимости немедленно уйти.

С собой он носит только копье и бамбуковую трубку, через которую пьет из билабонгов. Это избавляет его от необходимости нагибаться к воде. Поэтому он не виден другим мулунгувам, которые, возможно, разыскивают его.

Постепенно он впадает в транс и помнит только, что надо быть крайне осторожным и выполнить приказ старейшин — убить, когда время отведет от него подозрения.

Пищу свою мулунгува ест полусырой — из страха быть замеченным не разводит большого костра, на котором ее можно как следует приготовить. Он выбирает такое топливо, которое вспыхивает и гаснет, едва успев подрумянить мясо, а потом зелеными ветками тщательно заметает все свои следы. Ни одна домашняя хозяйка, трясущаяся над паркетом, не уничтожает так ревностно отпечатки ног на блестящем полу.

Он живет, как дикий зверь: входит в воду в утренних или вечерних сумерках, вздрагивает при каждом звуке, все время оглядывается и прислушивается, никогда не спит там, где он ест и пьет, и даже не имеет одеяла для защиты от зимнего холода. Его непрестанно гложет одна мысль: он должен убить свою жертву, убить так, чтобы не навлечь на себя подозрений.

Такого человека очень точно характеризует слово «мулунгува», означающее «один-одинешенек».

Я, охотник, много часов провел в лесу и знаю, что можно быть одному, не испытывая одиночества. Но я никогда не понимал, как можно обречь себя на одиночное заключение в тюрьме без стен — неизбежный удел каждого мулунгувы. Если бы меня спросили, что я считаю самой большой своей удачей за годы, проведенные в племени, я бы, не колеблясь ни секунды, ответил:

— То, что старейшины ни разу не назначили меня палачом.

Это может еще произойти, хотя тому мешают два обстоятельства: я живу в Дарвине и занимаю пост джунгайи. Тем не менее я не могу избавиться от мысли, что когда-нибудь выбор старейшин надет на меня, и стараюсь не думать о том, что, может быть, тот или другой из моих лучших друзей уже выполнил свой долг.

(Мой отец был однажды назначен мулунгувой. Ему вручили кувшин с ядом, чтобы он отравил своего сородича. Барнабас отказался от поручения и остался жив. Не знаю, что его спасло — то ли положение главного джунгайи, то ли смелость.

Вместе со Старым Томми, которого отец должен был отравить, он предстал перед старейшинами.

— Старый Томми! — сказал он. — Я не зря тебя привел. Люди затаили обиду и хотят твоей смерти. Вот кувшин с ядом, приготовленный для тебя… Я поставлю его посередине, пусть все видят. По-моему, Старый Томми не сделал ничего дурного. Не знаю, почему люди хотят его смерти. А вы знаете?

Может, кто и знал, но все промолчали.

— Мы все один народ, — продолжал мой отец. — Я не убью этого человека. А если вам нужна моя жизнь — вот она, берите. Пусть один из вас даст мне яду, чтобы все знали, кто меня убил.

Никто не тронулся с места. Наконец один старейшина сказал:

— Это хорошо. Ты сказал правильно. Вылей яд из кувшина.

Старый Томми прожил много лет и умер своей смертью, а мой отец здравствует и поныне. Но не прийди он своевременно к старейшинам, его наверняка настигла бы смерть.

Сейчас я гражданин Австралии, не стесненный какими-либо ограничениями. Я имею право участвовать в федеральных выборах. Я сам себе хозяин, могу находиться где хочу. Сижу ли я после наступления темноты дома или пью вино в загородном ресторане — полицейскому до этого нет дела, не то что когда-то.

Но разве я не подвластен, как и мой отец, племенным законам? Разве мое гражданство лишает старейшин права диктовать мне свою волю? Если они позовут меня, должен ли я идти? Если они скажут: «Ты мулунгува и убьешь нашего врага!», должен ли я сбросить с себя одежды цивилизации и совершить по их приказанию убийство из-за угла?

Разве я не джунгайи на празднике кунапипи?

Разве я не посвящен в тайны алава?

Разве я не принадлежал к племени до того, как получил гражданство, или не был язычником раньше, чем христианином?

Не должен ли я поэтому откликнуться на любой призыв, обращенный ко мне?

Это одна из проблем, которые волнуют мой ум: как примирить в себе старое и новое? Мне пока не приходилось этого делать. Я живу за четыреста миль от реки Ропер, работаю в больнице, и вряд ли жребий падет на меня. Но, если вернусь к своему племени, я буду не менее уязвим, чем другие, и может настать момент, когда мне придется быстро решать — навлечь ли гибель на себя или самому стать убийцей. Нарушу ли я законы своего племени ради чуждых мне законов?

Не знаю.

Но я рад, что пока мне не пришлось принимать решение.

Я буду еще больше благодарен моему тотему — кенгуру, если он и впредь сможет уберечь меня, когда в племени алава старейшины будут выбирать палачей.