Сергей Носов - Книга о Петербурге

Словом, хочешь не хочешь и будь хоть трижды предубежден, а не признать не получится: Нева-река — это еще та река. Больше таких рек нет.

«Больше» в смысле «меньше», «короче» (разумеется, о «славных» речь).

Некоторые считают, что она и не река вовсе. Иной географ скажет вам, что она не река, а протока . Между Ладогой и Финским заливом.

Хорошо бы у сфинксов спросить, что они об этом думают, — так не ответят. А представьте, подведем к ним на гранитную набережную с луны свалившегося человека (в смысле, неинформированного) и, обведя широким жестом простор, спросим: «Это что?» Он ответит: «Река».

«Нет, протока».

И посмотрим, как он на нас поглядит.

В четвертичном периоде (лет так за последних 400 тысяч) Восточно-Европейская равнина испытала два или три крупных оледенения (было ли одно частью другого или самостоятельным — предмет спора ученых). Высота льда над территорией, ныне занимаемой Петербургом, достигала, по-видимому, двухсот метров — так было, во всяком случае, во время последнего оледенения, известного как Валдайское; именно его отступающий ледник более всего повлиял на рельеф Ленинградской области. Гигантская камнедробильня, колоссальный подвижный пресс — ледник, отступая, заставляет содрогаться освобождающуюся от напряжения землю — неравномерно «дышать» — где-то подниматься, где-то опускаться, становиться дном для рек, озер и морей, образованных талыми водами. Вместе с талой водой ледник отдает песок, гальку, гравий, частицы глины.

Иными словами, оледенения четвертичного периода ответственны за геологические отложения, которые у нас под ногами — под петербургским асфальтом и прочими компонентами техногенного (иначе — культурного) слоя грунта.

Мощность этих отложений от десяти до ста метров и более (на юге и в центре города соответственно).

И эта песчано-глинистая толща многое от нас таит.

Например, погребенные долины.

То есть долины древних, когда-то стремительных рек, русла которых прорезали более плотные и значительно более древние осадочные породы.

Там, «под землей», при определенном водонасыщении, содержимое такой мертвой реки способно стать плывуном.

Плывун может быть неподвижным в своей погребенной долине — но, если его потревожить, этот мертвец превращается в зомби.

Я точно помню, когда впервые услышал слово «плывун». Это было в пятом классе. Мы проходили грамматику, чередование гласных в корне, и среди прочих — в корне «-плав-», «-плов-». Есть определенное правило, и оно, как обычно, подтверждается исключением. Это исключение — слово «плывун». Владимир Васильевич, наш завуч и учитель по русскому языку, самый строгий преподаватель в школе, требовавший неукоснительного знания предмета, от «плывуна» как-то небрежно отмахнулся — дескать, знайте, но в жизни вам не понадобится. Сказал, что это особый грунт глубоко под землей, который может взять и потечь, подобно реке, что-то, одним словом, из области геологии. Объяснять значение слова «плывун» учителю русского языка явно не хотелось; сейчас мне кажется, он сам не очень-то верил в существование каких-то плывунов. Если бы не исключение из грамматического правила, никто бы тогда и не узнал о плывуне.

А через несколько лет о плывуне заговорил весь город. Случилось это в апреле 1974-го, когда в окрестностях площади Мужества резко просел асфальт. Треснуло трамвайное полотно, остановился транспорт. Было повреждено несколько зданий.

Но основные события были под землей. То, что произошло тогда в забое строящегося метро, считается началом одной из крупнейших строительных аварий в Советском Союзе.

Хотели обмануть плывун заморозкой и двухъярусной прокладкой туннелей. Случился прорыв водопесчаной смеси — сначала в нижнем туннеле, а потом в верхнем, — потревоженный плывун не позволил взять себя «в лоб» и отказался подчиняться искусственной заморозке. За короткое время оба туннеля затопило более чем на километр. Чудо, что обошлось без жертв.

О подвиге метростроевцев — в духе своего времени — слагались поэмы. Потом был снят даже фильм, с весьма драматичным сюжетом. Врать не буду — не видел. Нет, видел отрывок — это когда под асфальт проваливается троллейбус (к счастью, в реальности до этого не дошло).

Строительство продолжалось — проходка сквозь тот же размыв, но с применением особых криогенных технологий. Первые поезда с пассажирами пустили по этой погребенной долине 31 декабря 1975-го. А что пассажиры? — для них туннель как туннель.

Говорят (и пишут), что весь жидкий азот, производимый тогда в СССР, был отправлен исключительно в Ленинград на замораживание плывуна; применение жидкого азота в иных производственных целях на территории Советского Союза, фигурально говоря, замораживалось. Если это так, ситуация в какой-то степени повторилась: было уже что-то такое со строительным камнем, не так ли? — вспоминаем, как Петр своим указом запретил строительство каменных зданий — везде по стране, кроме Санкт-Петербурга.

Двадцать лет плывун терпел движение поездов через себя. Два десятка лет линия работала исправно, — во всяком случае, так казалось пассажирам.

И вот зомби-плывун снова проснулся. Просели туннели, образовались трещины, потекло.

Реликтовое самоприсутствие древней мертвой реки пассажирам в те дни демонстрировалось в виде зловещего аттракциона.

Вспоминаю, как между «Лесной» и «Площадью Мужества» — это на глубине вроде бы 90 метров — поезд в туннеле попадал под дождь.

Без преувеличения. Под ливень.

Разве что из-за шума колес не было слышно, как бил по крыше вагона водный поток. Но от этого зрелище не становилось менее жутким: вода лилась по стеклам окон.

Впечатления осени 1995 года.

В начале декабря движение поездов наконец прекратили.

На восемь лет.

…С энтузиазмом неофита в поисках палеонтологических отложений разглядываю стены метро, обнаруживаю все новые и новые объекты.

Киоск — глянцевые журналы, детективы, холодильник с минеральной водой. За стеллажами — стена, покрытая «мраморной» плиткой (это не мрамор, а мраморизованный известняк). А вот и оно… Фотографирую.

— Зачем вы снимаете? — сурово глядит на меня продавщица.

Мне скрывать нечего.

— Ископаемое. Срез брюхоногого существа.

— Какого еще существа?

Встает. Подходит. Показываю.

— Ему четыреста восемьдесят миллионов лет.

— Этому?

Округлила глаза. Она здесь работает. А ему — 480 миллионов.

Срез убедительный. Теперь ко мне с уважением:

— Как же вы его усмотрели?

— Тут много таких, — отвечаю небрежно.

— Вы ученый?

«Так себе» показываю жестом руки, уходя.