Марина Коренева - Переписка Стефана Цвейга с издательством «Время» 1925-1934

В юности у нее роман с соблазнителем, который ее бросил с ребенком, через пять лет умершим, и которого она продолжает любить и воспевать в стихах всю жизнь, несмотря на замужество с Вальмором.

Все свои горести и радости она изливает в стихах, которые обаятельно просты, необычайно талантливы и автобиографичны.

Под старость г-жа Вальмор потеряет своих детей и мужа и останется одна, всецело обращая себя и свою поэзию к Богу. В общем страдальческая и самоотверженная жизнь, полная любви к своему первому возлюбленному и заботы о всех ближних.

6.Х.1927

Н<���иколай> Ш<���ульговской>

Marceline Desbordes-Valmore. Ein Lebensbild. Von Stefan Zweig. 1927 [878].

Жизнеописание поэтессы первой половины 19-ого века Марселины Деборд-Вальмор, признанной у себя на родине и мало известной за пределами Франции - в частности у нас, в России.

Цвейг и здесь проявляет основное свойство своего таланта - дар соучастливо переживать чужую жизнь и, претворяя ее в объект своего художественного мастерства привлекать к ней участливое внимание других. Элемент критико-литературный - на втором плане.

Очерк читается с интересом и доступен в полой мере читателю, литературно не подготовленному. Ослабляет его ценность ахиллесова пята Цвейга - излишняя сентиментальность.

Включение этой вещи в состав собрания сочинений Цвейга желательно; уместно было бы объединить ее с другими литературно-биографическими очерками автора (о Достоевском и пр.); при этом условии потеряли бы свое значение, в качестве некоторых цензурных препятствий, нередкие в книге цитаты, с обращение поэтессы к Богу и пр. - они явились бы исключительно литературным, архивного характера материалом; трактовка самого Цвейга, тоже не чужда формально-религиозной окраски (по крайней мере в его терминологии) не встретила бы, вероятно, в этом смысле особо серьезных возражений.

2.XI. 1927

В. Зоргенфрей

S.Zweig. Tolstoi [880].

Книга Цвейга не ставит никаких ни историко-литературных, ни теоретических проблем. Ее основная задача - не научная, а художественная: нарисовать духовный (и физический) образ Толстого, не в его становлении, не в эпохе, а вне времени - как образ необыкновенного человека. Это - история жизни, при которой выделены наиболее значительные моменты. Много места уделено характеристике наружности Толстого и описанию его редкого физического здоровья («Vitalität»), в связи с чем особый акцент поставлен на теме «боязни смерти», проходящей через всю книгу. О произведениях Толстого Цвейг говорит мало, суммарно и не оригинально, повторяя довольно привычные, по крайней мере для русского читателя, суждения (глава «Der Künstler» [881]) и не останавливаясь отдельно ни на чем. В основе как этой главы, так и некоторых других, лежит сравнение уже довольно банальное после Мережковского противопоставление Толстой - Достоевский [882]. Достоевский визионер, фантаст и пр., Толстой - чувственник, правдист, почти сама природа. Надо, вообще, сказать, что в основных своих тезисах и наблюдениях Цвейг очень близок к Мережковскому и писал, по-видимому, не без влияния со стороны его книги.

Обычна и трактовка Толстовского «кризиса», хотя, как и многое другое, описан он очень ярко, красноречиво и взволнованно. Любопытны страницы, связывающие этот кризис с переломом возраста - с ослаблением организма. Особый интерес имеет глава «Die Lehre» [883]в которой Цвейг резко нападает на Толстого за упрощение проблем и называет его мышление «нечестным». Здесь, как и в других главах, Цвейг не привлекает никакого исторического материала и потому несколько наивен, но самое раздражение немецкого культурнейшего писателя против такого глубоко - русского «нигилистического» явления, каков Толстой интересно как факт.

Глава «Ein Tag aus dem Leben Tolstoi» [884]должна произвести неприятное и даже отчасти комическое впечатление - своей искусственностью, своим педантизмом. При переводе эту главу, мне кажется, нужно было бы совсем опустить. Старичок Толстой целый день делает не то, что ему хочется, ворчит, сердится, а ложась спать, думает о смерти.

Книга написана чрезвычайно красноречиво, «шикарно» - до такой степени, что местами чувствуется, как Цвейг любуется собственным стилем и никак не может остановиться. Одна и та же мысль обрастает целым стилистическим кружевом. В книге, несомненно, больше слов, чем мыслей. Если позволить себе некоторую резкость - с точки зрения современного русского человека она может быть названа даже болтливой и должна разочаровать. Но, конечно, независимо от трактовки Толстого, книга эта интересна как книга Цвейга. Для него Толстой - все же экзотическое явление, явление очень чужой культуры, которую он плохо понимает. Само собой разумеется, что Толстой, взятый вне таких эпох, как 50-ые, 60-ые и 70-ые годы, и не может быть понят. Для нас, в свою очередь, книга Цвейга о Толстом - своего рода экзотика, любопытная и характерная.

Б. Эйхенбаум

6.V.1928

Stefan Zweig. Episode in Lyon. [886] (11 стр.)

Небольшая новелла в тонах легенды, из эпохи Великой Французской революции. В одной из тюрем Лиона, обреченной революцией разгрому, встречаются нечаянно двое арестованных, подлежащих на другой день казни - жених и невеста. Трагическая судьба их вызывает сочувствие даже в среде таких же, как они, приговоренных. Оказавшийся в числе последних аббат совершает над ними обряд венчания, узники отводят им от своего тесного помещения отдельный уголок для их брачной ночи. Утром всех, во главе с новобрачными, ведут на казнь - и всех расстреливают.

Небольшая вещица, высоко-эмоциональная, изящно выполненная, но без некоторой присущей Цвейгу сентиментальности. Могла бы войти в том легенд, если бы не Главлит - довольно трудно рассчитывать, что она пройдет цензуру, ибо герои рассказа и весь ансамбль трактованы в духе сочувствия их судьбе и - косвенно - несочувствия постигшему их со стороны революции возмездия. Тем не менее следует попытаться включить в том легенд- как легенда рассказ теряет свою политическую остроту и приобретает характер документа общечеловеческого.

В<���ильгельм> З<���оргенфрей>