Александр Стесин - Африканская книга

По мере того как мы продвигаемся вглубь континента, от Ганы до Нигерии, из Нигерии в Камерун, по направлению к конрадовскому «сердцу тьмы» — или найполовской «излучине реки», запахи вездесущего деревенского базара становятся все более диковинными: пахнет травами и кореньями из центроафриканских джунглей. Если эфиопская и марокканская кухни имеют ресторанные представительства по всему свету, то о камерунской кухне знают разве что те, кого судьба забросила в Дуалу, Яунде или камерунскую общину в Америке — туда, где из распахнутых дверей и разбитых окон доносится счастливая макосса [363] Камерунский стиль музыки. . Я жил в одном из таких мест, и диковинные запахи «ачу» и «мбонго чоби» мне знакомы, потому что камерунская кухня — это Рождество в Бриджпорте, в гостях у сестер Маигари, моих соседок по ординаторскому общежитию госпиталя Сент-Винсент.

Бриджпорт, с которым у меня столько связано, кажется теперь дальше, чем Дуала и Яунде вместе взятые. Но память, разбуженная обонянием, уже начала свой осторожный процесс восстановления с этого снимка: Рождество, сестры Маигари… Одна из них, Морин, была моей сверстницей по ординатуре, а другая, Жоэль, еще только готовилась стать ординатором, не разгибая спины над учебниками. Через несколько месяцев ей предстояло сдавать экзамены для врачей-иностранцев. Эта Жоэль была, кажется, в меня влюблена, а я регулярно наведывался к ним в гости, делая вид, что не замечаю ее томных взглядов. Морин сухо кивала и уходила в свою комнату. Жоэль извинялась за то, что ее сестра — такая бука, просила не обращать внимания и чувствовать себя как дома, щебетала, потчевала меня всякими «Сameroonian delicacies» (слово «delicacy» она коверкала, произносила «деликэ́йси» — с ударением на «э»).

После ужина я помогал ей с подготовкой к экзаменам и потом предъявлял это репетиторство в качестве защиты на суде, который периодически устраивала мне моя совесть. Я-де не просто так столовался у них, играя чувствами Жоэль, а поступал по-дружески, по-добрососедски. Но судья слишком хорошо знал обвиняемого, чтобы поверить таким аргументам. В конце концов я пообещал себе прекратить или, по крайней мере, сократить эти визиты, сколько бы меня ни звали. Хватит морочить девушке голову, гордясь при этом своей выдержкой (мол, ни разу не вышел за рамки благопристойности). Хватит и самобичевания, возводящего Жоэль на пьедестал добродетели; не будь я таким эгоистом, мог бы заметить, что и она далеко не ангел. Вспомнить хотя бы историю про косички. Эта глупейшая история, которую уже год как мусолили мои товарищи по ординатуре, звучала так: однажды, пригласив в гости нашу общую приятельницу Нану, Жоэль предложила заплести ей косички по последней африканской моде, а когда заплела, неожиданно потребовала с гостьи сто пятьдесят долларов за проделанную работу. Если верить подобным сплетням, тогда дружеская щедрость Жоэль по отношению ко мне должна настораживать; если же верить в то, что Жоэль чиста и бескорыстна, тогда — тем более не по себе.

Итак, я решил покончить с ежевечерними ужинами у сестер Маигари. Но тут как раз подоспели праздники, и Морин пригласила меня провести с ними Рождество. То, что приглашение поступило не от Жоэль, а от Морин, как-то меняло ситуацию. К тому же приглашен был не только я, а вся наша компашка врачей-ординаторов: Умут, Ралука, Сорав, Шала, Ариджит, Коджо, Кофи, Эндрю, Корделия, Нана, другая Нана… Многонациональный коллектив терапевтического отделения — выходцы из Восточной Европы, из Латинской Америки, индийцы, нигерийцы, ганцы. Словом, у моих соседок намечался большой праздник, пир по-камерунски. «Но, — добавила Морин, — мы с Жоэль очень надеемся, что ты придешь пораньше, может, даже с утра, и поможешь нам с приготовлениями».

Накануне мы примерно тем же составом собирались у Ариджита, и я усердно приобщал всех к русской клюковке, в результате чего испытывал поутру абстинентно-похмельные муки. Но, взяв себя в дрожащие руки, зажав в кулаке бумажку с аккуратно выведенным рукою Морин списком необходимых продуктов, поплелся в африканскую продовольственную лавку, которая находилась через дорогу от больницы. Покажи я этот список кому-нибудь из прохожих, он бы ни за что не догадался, что это — ингредиенты для праздничного ужина. Такой список подошел бы в качестве вопроса для «Что? Где? Когда?». Так и вижу команду знатоков, напряженно перечитывающих эту абракадабру: «Хиоми, нджангса, эхуру, ачу, эгуси, боболо, ндоле, нджама нджама…» Единственный ключ к разгадке — приписка сбоку: «Если не будет боболо, можешь взять миондо».

Внимание, подмигивает сова, правильный ответ. Хиоми — это обожженная кора дерева мбонго, нджангса — семена камерунского рицинодендрона, а эхуру — семена монодоры, также известные как африканский мускатный орех; все это входит в состав черного соуса «мбонго чоби», в котором готовят рыбу. Ачу — набор специй для одноименного мясного супа-пюре; специи придают блюду ярко-желтый цвет, поэтому ачу именуют также «soupe jaune». Эгуси — паста из перемолотых семян африканской дыни; в Гане и Нигерии эгуси добавляют в супы и рагу, а в Камеруне используют в качестве основы для запеканки «эгуси-пудинг». Боболо — батончики из ферментированного маниока в банановых листьях, миондо — приблизительно то же самое. Разница между боболо и миондо аналогична разнице между батоном и буханкой. Ндоле — горькие листья вернонии; их тушат с мясом, креветками и арахисовой пастой. Нджама нджама — листья африканской садовой черники. Если прибавить ко всему этому еще плантаны, кокоямс, копченую индюшку, сушеную рыбу, козлятину, лук, помидоры, имбирь и канистру красного пальмового масла, мы получим содержимое баулов, которые я с бодуна волок из африканской лавки «Эдуому», пока Жоэль наверняка покоилась еще в объятиях Морфея, а Морин, должно быть, занималась утренним туалетом.

Мне открыла Морин в халате и душевой шапочке. Я отнес продукты к ним на кухню и сказал, что приду помогать чуть позже — после того, как развяжусь с некоторыми неотложными делами. Вернувшись к себе, заварил кофе и сел за компьютер, ибо вознамерился посвятить несколько часов писательскому труду. Для ординатора выходной день — редкая роскошь, и было бы глупо не воспользоваться, ибо следующая передышка не скоро, а я собирался писать повесть и даже придумал ей название: «Вернись и возьми». Короче говоря, я сел за свой «писательский стол» с самыми серьезными намерениями. И в течение следующих шести часов маялся дурью в Интернете, смотрел всякие ужасы вроде поединка Хазанова с Жириновским в телепередаче «К барьеру!». С каждым часом шансов провести этот день с толком у меня оставалось все меньше, отчего настроение мое становилось все хуже, и я с азартом человека, упивающегося собственным падением, приступал к просмотру очередного выпуска ток-шоу для олигофренов. Когда я наконец заставил себя выключить компьютер, оказалось, что за окном уже вечер. К этому времени похмельный синдром у меня имеет обыкновение переходить в стадию острого чувства вины перед всеми и презрения к себе. Теперь для этого умонастроения у меня были причины и помимо похмелья. Во-первых, я ничего не написал, а во-вторых и в-главных, не сдержал своего обещания помочь сестрам Маигари с приготовлениями. Стыдно — не то слово. Единственный выход из создавшейся ситуации — вообще не прийти на ужин, сказаться больным. Но было уже поздно: я стоял перед их дверью, робко стучался в эту дверь и безуспешно пытался придумать, что скажу, когда мне откроют.