Андреас Шлипер - Трактат Сатаны. История Дьявола, рассказанная им самим

Как бы то ни было, я не хочу окончательно отказываться от надежды, но постепенно мне надоедает вечно ждать и надеяться, а моя надежда не может жить вечно, напротив, у меня грандиозные намерения, и я не допущу, чтобы они рухнули потому, что люди не делают того, что от них ждут. В таком случае, я буду вынужден искать других помощников, и кандидаты уже объявились, например утки, представившие мне отличные рекомендации, или муравьи, и я уже сейчас могу себе представить развлекательное зрелище квалификационных соревнований между ними. Если бы я захотел упрекнуть Бога в какой-либо ошибке, а этого у меня и в мыслях нет, я бы обратил внимание на то, что Он, без особых раздумий, проверок и точного знания их способностей, поставил людей на вершину Творения и убедил их в том, что именно они благословенны среди всех других существ. То, что должно было послужить стимулом и чувством долга, превратилось в заносчивость и самовлюбленность, и я более чем уверен, что такое развитие не входило в Божественный план и что Бог и сегодня все еще гневается по этому поводу.

Я говорил о городе, как, возможно, самом великом произведением человеческой культуры, ее условием и в то же время квинтэссенцией. Случись прибыть какому-нибудь пришельцу на эту отдаленную планету, при этом не имеет значения, кто и из каких глубин и просторов Вселенной найдет свой путь к этой планете, то, увидев город, он поймет, что в этом мире существует разумная и цивилизованная жизнь. Но сами люди никогда не осознавали полностью, какой грандиозный инструмент культуры они получили, создав город. Возможно, они понимали, что обнесенный стенами город давал им защиту и обеспечивал безопасность, но прежде всего это было чувство солидарности с другими людьми в скудно заселенном и полном опасностей мире. Конечно же, они ощутили растущий социальный стандарт и рост самосознания, которое дала им жизнь в условиях города. Ведь в каких жалких условиях жили люди на земле многие долгие годы. Они полностью зависели от сил природы, любая непогода, например наводнение, могла уничтожить весь урожай и неотвратимо обречь людей на нищету.

Им ничего иного не оставалось, как складывать про запас то, что у них есть, ведь это было единственной гарантией того, что на следующий день можно обрести пищу. Но огонь и вода с поразительной легкостью уничтожают эти жалкие чуланчики, где люди складывают свои скромные пожитки. Люди постоянно находились на краю беды, и никто не мог им помочь, и ничто, и они гибли в нищете, сколько бы ни молились и ни разражались проклятиями. А когда утром в Святое воскресенье Европу потрясло Великое землетрясение [143], верующие люди гибли сотнями во время молитвы, поскольку на их головы рушились крыши церквей, зато неверующие оставались невредимыми и продолжали радоваться своей беспутной жизни; и никто не мог объяснить, по какой причине Господь обрушил на этот мир такое страдание. В то время я не хотел порицать людей за то, что они подозревали Зло во всем, если дети гибли от голода, если вдруг заболевала домашняя скотина, если курицы не несли яйца, если на страну обрушивались войны и эпидемии, если неумолимая судьба делала жизнь тяжелее, чем она была.

И все-таки, несмотря на безопасность и роскошь городов, людей никогда не покидала неутолимая страсть к сельской жизни; вечно их тянуло назад к матушке природе, при этом они не понимали сами, что именно они представляют себе под этим. Город был для них хотя и волнующим, но одновременно чуждым феноменом [144], полным гибели, испорченности и соблазнов, словно кошмарное демоническое наваждение, словом, город был вечной Вавилонской блудницей, которой хочется отдаться под влиянием минутной страсти, чтобы потом осудить это с нравственных высот и тем самым возвыситься. Вот так у ворот города встречались люди, бежавшие в ужасе от городского шума и вони, с теми, кто оставил тупую сельскую жизнь и, преисполнившись надежд, устремились в город. Они сталкивались, не удостаивая друг друга взглядом; они не могли, да и не хотели понять друг друга.

Поначалу я был просто поражен, так как не мог понять людей, ведь город — это всегда новые яркие краски и громкие звуки, новые события и приключения, новые открытия, этим город напоминал мне мою родину, Космос возможностей, правда, как всего лишь жалкая копия.

Но люди никогда не могли сделать выбор между своей печалью о потерянном по их же вине Рае и возможностями, которые им мог предоставить город, чтобы здесь, в этом мире, завершить наконец дело рук человеческих. Так и оплакивают они пасторальный Рай, который вынуждены были покинуть, и одновременно надеются всей душой на обретение урбанистического рая по завершении всех дней, на Святой Иерусалим, город всех городов.

Кстати, о Саде речь уже давно не ведется, последним воспоминанием о Рае остается только Древо жизни, запрятанное где-то между огромными домами из золота, стекла и самоцветов, между которыми будут прогуливаться блаженные люди в озарении вечного света, который завершит свой триумф над холодной и темной ночью, ибо ночи там не будет.

Люди уже здесь, на земле, стали строить свои дома так, словно исполнились желания внести свой вклад в строительство Нового города. Свои храмы и церкви они украшают драгоценными камнями, золотом и эмалью с тем, чтобы даже малая толика света преумножалась в них, сверкая и переливаясь; люди приложили громадные усилия, чтобы строить исключительно из хрупкого и капризного стекла и сделать, тем самым, свою жизнь светлой и прозрачной, да, они научились даже рисовать светом, загнав его в линзы и зеркала и разбросав по всем углам, словно ребенок игрушки, однако при этом люди так и не заметили, что тем самым стекло стало над ними холодным, гладким и жестким господином.

Они поймали свет и, подчинив его своей воле, стали производить его искусственным путем, чтобы он им служил в любой момент. Но только я — Люцифер, несущий свет. Как же тогда может возрадоваться душа человека дару свободы, если в скудном людском мире процветает лишь голый рассудок, не оставляя места мечте, надежде, иллюзии и чувству; давно убежали от людей в испуге Гипнос и Эрос, а с ними вместе и Евфрона, благодатная ночь, утешительница в заботах, мать услады и утех, подруга всем, дарящая сон. Разве сам Бог не предавался отдохновению в ночи, полные тьмы, чтобы собраться с новыми силами и завершить свой труд всего за шесть дней. А как же человек думает подняться над всем этим, когда он не Бог и даже не я, и при этом не задумывается над тем, что будет в конце всех дней — Город или Сад, день или ночь. Нежелание думать об этом можно объяснить лишь дерзостью и наглостью. Я спрашиваю себя, что же делать мне с этими существами? И до сих пор не знаю ответа.