Петр Любомиров - Записки пулемётчика

На двести восемьдесят первой странице прочтете:

«11-я армия еще только завершала комплектование в районе Калуги и должна была двигаться к линии фронта походным порядком. Глубоко в тылу располагались 4-я и 3-я гвардейские танковые армии. Бездорожье, вызванное начавшимися после жары проливными дождями, задерживало подход их к районам предполагаемых действий. Однако обстановка требовала немедленного ввода в бой новых сил... Поэтому уже 20 июля 11-я армия под командованием генерал- лейтенанта И. И. Федюнинского была введена в сражение...»

Вот и все.

Я не военный историк. Не берусь судить о замыслах командования. Хочу рассказать лишь о том, что сам видел, в чем сам участвовал.

Смертельно уставши, шли не несколько подразделений — вся наша растянувшаяся по длинным калужским дорогам колонна.

Странное было зрелище, если посмотреть со стороны, особенно ночью. Облаченные в солдатские доспехи люди медленно, в полном молчании шли на запад. Шли, утопая в непролазной грязи, скользя и падая, с трудом отрывая от земли ноги. Иногда кто-нибудь из солдат застывал, как изваяние, посередине дороги — не в силах отряхнуть сонное оцепенение — на него начинали наталкиваться, натыкаться идущие сзади.

Остановиться было нельзя, сбиться с пути, свернуть в сторону — тоже.

Когда проходили Козельск, началась бомбежка. Я помню и всегда, наверное, буду ясно, отчетливо помнить эту картину.

На мгновение показалось, что земля и небо словно сблизились между собой. То ли небо упало на землю, то ли землю, качнув, подбросило к небу. Один за другим почти одновременно воздух потрясли два взрыва — справа и слева по ходу колонны.

Потом взрывы загремели еще.

Сразу же заметались прожекторные лучи, захлопали невесть откуда объявившиеся зенитки. Рассеивая вокруг синеватое сияние, над руинами, в которые и без того давно уже превращен Козельск, повисли на парашютах немецкие осветительные ракеты.

Дремавшая на ходу пехота вздрогнула, приоткрыла глаза. Готовая рассыпаться по сторонам, если будет на то команда, глянула на майора Колесникова.

Полковой командир ехал верхом на коне, сбоку от колонны. Он — единственный человек во всем полку — не шел пешим.

Что я знал, что мог знать о своем командире части? Ведь до него моими начальниками являлись, за меня отвечали, мною руководили последовательно: командир отделения, комвзвода, ротный, комбат — со всеми старшинами, «помами» и «замами», плюс офицеры служб и штабов.

Я был рядовым бойцом, простым пулеметчиком, и майора видел близко, кажется, всего один раз да и то — на инспекторском смотре. Худощавый, прямой, с волосами цвета пепла, который остается после пожарищ, обходил Колесников строй полка, обращаясь к каждому в отдельности солдату с одним и тем же полагающимся в таких случаях вопросом:

— Жалобы?.. Претензии какие-нибудь есть?.. Нет жалоб?.. Претензий нет?..

Я служил в полку всего несколько месяцев, а майор водил этот полк в атаку еще под Сталинградом.

И все же я знал командира: верное слово о нем шло от солдата к солдату, и пехота в таком деле не ошибается. На привале попалась на глаза мне в дивизионной газете большая, почти на полстраницы, статья — называлась она «Мы — колесниковцы». И хотя речь в статье шла о боях, которые «часть под командованием офицера Колесникова» вела на берегах Волги, а лично я не имел к тем боям ровно никакого отношения, мне, не скрою, приятно сознавать, что теперь-то майор Колесников командир мой, а я, стало быть, подчиненный его и тоже имею основание считаться колесниковцем...

Итак, под взрывы авиабомб майор Колесников ехал, опустив руки на поводья, глубоко, по-стариковски втянув голову в плечи. Возможно, он тоже, как и мы, дремал, но нам со стороны казалось, что командир о чем-то долго, сосредоточенно думает. От всей его фигуры, неподвижно возвышающейся над седлом, от коня его, который и не ржал, и не брыкался, не шарахался в сторону после каждого взрыва, веяло непоколебимым спокойствием.

На миг мне почудилось: все, что происходит сейчас вокруг, все очень естественно, буднично, именно так все и должно быть в нормальной фронтовой жизни. Просто, ясно и правильно, только тени от огненных языков, точно длинные черные крылья вспугнутых ночных птиц, очень уж зловеще мечутся по пустынным козельским улицам, горяча кровь, будоража воображение. Да взрывы — грохот обрушивающихся небес — наводят на странную мысль о том, что все вокруг призрачно, хрупко. И наш командир, и мы сами — абсолютно все в этом сияющем подлунном мире может в следующую секунду оборваться, кончиться, застынуть в холодном, трагическом небытие...

Мысль об этом ворохнулась, как слабенький огонек под толстым слоем пепла; ворохнулась и тут же потухла, как будто ее и не было.

Командир безмолвствовал.

Его конь продолжал шагать рядом с нами, размеренно, неторопливо перебирая ногами, безучастно, тоже сонно покачивая головой в такт шагов.

Все и на самом деле шло, по-видимому, своим чередом, нет пока никаких особых причин волноваться.

Почувствовав это, поняв не столько разумом, сколько нутром, пехота снова продолжала движение к линии фронта...

Выбираю большую развесистую березу — толстый корявый ствол ее тускло мерцает, чешуйчато светится в опускающихся на лес сумерках. Здесь сбрасываю с плеч вещевой мешок, укладываю его перед собой на землю.

Вот и наступил, наконец, наш черед, пришла пора. От заросшей опушки леса, на которой останавливается сейчас наша пулеметная рота, до немецких позиций не более полукилометра. Десять, самое большое — пятнадцать минут ходьбы.

Развязываю вещевой мешок, достаю из него записную книжку.

Не в бирюльки играть прибывает на передний край пехота. Отсюда, если пуля или осколок найдут тебя, «либо — в наркомздрав, либо — в наркомзем». Я, как и другие солдаты, хорошо понимаю это.

Еще засветло я успел сбегать к знакомому ротному писарю. Попросив у него чернила и ручку, сделал в книжке на первой странице запись: «В любом случае о моей гибели прошу сообщить матери...»

Крупными печатными буквами вывел имя и отчество мамы, указал адрес: город Ижевск, улица Воровского, дом восемьдесят один.

Уже после того, как запись сделана, я подумал, что книжка может попасть под дождь, размокнуть, чернильные буквы расплывутся! И теперь вот, сидя под старой березой, вооружился простым, не химическим карандашом — переписываю все заново.

Писать неудобно — темно. А костер разводить нельзя: получится полная демаскировка. Выручают луна да немецкие осветительные ракеты, которые, крутясь, по-змеиному шипя, то и дело повисают в воздухе.

Нет худа без добра: оказывается, и предательски яркие ракеты можно использовать с толком. Стоит только вообразить, что это не ракеты, а ослепительно сияющие люстры, специально для твоего удобства подвешенные над лесом.