Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Дольше всех не укладывается старшина. Все ходит вокруг сараюшки, что-то обмозговывает, готовится, видно, принять какое-то стратегически важное решение.

Пусть ходит, решает, думаем мы. Все равно ничего не выходит, ничего не решит. Положение, в котором мы оказались, похуже, наверное, губернаторского. Ходи не ходи, думай не думай...

Видимо, все же мы плохо знали своего старшину, не смогли до конца оценить его способности. Так или иначе, а наутро следующего дня он, неожиданно для нас, а может быть, неожиданно и для самого себя, оказывается вдруг на коне. На белом коне — в самом прямом, буквальном смысле этого слова. Сидит — сразу его и не признаешь: грудь прямо, ноги по-кавалерийски колесом выгнуты, фуражка для пущей важности на самые глаза нахлобучена. Левой рукой старшина немножко аж даже подбоченился. Словно на парад собрался, белых перчаток только не хватает...

Забрела, сама приплелась к сараю, на обжитое тепло чья-то лошадь, серая, в крапинку — видать, заблудившаяся, отбилась от своей части. Вот старшина — не будь плох — этим и воспользовался.

— Никому не расходиться. Дожидаться меня здесь возле сарая. Я — мигом...

Мигом не мигом, часа через два старшина и на самом деле вернулся, приветствуемый радостными криками курсантов. Сидит на белом своем коне еще прямее, еще величественнее, вид — Георгия Победоносца. Перед собой на крупе лошади мешок держит.

— Дали, славяне! Тульские пряники!..

Быстро расстилаем на земле чью-то шинель, на нее грудками раскладываем ржаные сухари, полученные неизвестно под какой зарок старшиной в оказавшейся поблизости войсковой части.

Снова и снова шагаем мы разоренными, пахнущими гарью тульскими дорогами. Дорогам этим, кажется, конца нет. Когда устаем, присаживаемся где-нибудь на обочине, в дождевой воде, в синих лужах отмачиваем залежалые, твердые, как камень, сухари. Молча съедаем их.

Только очень злые языки могут утверждать: солдатская жизнь — такая, дескать, беззаботная, на всем-то, как есть, на готовеньком!

Мы прослужили всего ничего, а прошел, кажется, целый год.

Видно, плохие все же получаются из нас солдаты. Неважные мы бойцы, раз так быстро вымотались, устали, не успев даже повоевать. Война — вон она: конца- края еще ей не видно! Хотя и разбили немцев под Сталинградом, пленили и истребили там более трехсот тысяч вражеских солдат, да только фашистские армии и сегодня еще стоят неподалеку от Волги. И от Москвы по соседству — в калужских, да вот в этих, тульских краях, от нас — совсем близко, теперь уже в каких-то десятках километров.

Наступит ли когда-нибудь благословеннейший в жизни день и час, и тот миг, когда возвратится, наконец, солдат с победой? Домой вернется. Сбросит с натруженных плеч заскорузлую серую шинель, размотает в последний раз потемневшие, почти до рядна изношенные обмотки. Да сядет с дороги за стол, выпьет, чокнувшись с оставшимися в живых родными, с соседями и друзьями, плотно закусит да и завалится после всего набоковую — отоспаться, наконец-то, за все годы войны в тепле, на мягкой постели. Кому посчастливится?

А пока впереди нас тяжело гремит что-то там, у горизонта... А сзади заметили, подпрыгивая, покачиваясь из стороны в сторону, несется по дороге, догоняя роту, какая-то повозка.

Тачанка не тачанка, тарантас не тарантас, поровнявшись с нами, круто притормаживает, останавливается.

Впереди — бравый ездовой, у него за спиной — пожилой, сухощавый подполковник.

Узнав, кто мы такие, подполковник широким хозяйским жестом, совсем не по-военному, приглашает нас подойти поближе — окружаем повозку кольцом. Очень буднично, запросто он обращается к нам:

— Ну-с, здравствуйте! Для начала давайте знакомиться. Я — подполковник Мирошниченко, командир 260-й стрелковой дивизии. Как говорится, я — ваш батя...

Лицо у подполковника строгое, серьезное, а глаза смеются, от их уголков расходятся в стороны тоненькие морщинки-лучики:

— Прошу...любить и жаловать!

На комдиве — долгополая шинель, ладно скроенная, туго перехваченная широким ремнем, но вся измызганная, пообтертая в блиндажах и окопах. Выглядит она куда старее, затасканнее, чем у нас, курсантов, одетых с иголочки. Погон, как у нас, у подполковника нет; на петличках — по три шпалы. Мы, курсанты, первыми, видать, приносим в армию новые знаки различия.

С нескрываемым любопытством мы разглядываем с близкого расстояния настоящего фронтовика, командира соединения, который совсем еще недавно лупил немцев. А тот тоже не без любопытства всматривается в нас, незнакомых ему парней в погонах, свежее свое пополнение.

Выглядим мы, впрочем, не так уж и свежо, не так молодецки, по сравнению с побуревшим от загара, прокаленным степными ветрами и солнцем подполковником. Но тот явно радуется встрече, и его настроение бодрость передаются постепенно и нам.

От подполковника узнаем, что 260-й дивизии в Тульской области пока нет: после разгрома врага под Сталинградом она задержалась на Волге, под Котлубанью но сейчас находится в пути. Вот уже прибыл командир дивизии, на днях прибудут ПФС — продовольственно фуражное снабжение и все прочее. Старшине Мокееву, «кавалерийскому» нашему командиру, подполковник дает распоряжение: роте не двигаться дальше, а расположиться на постой в ближайшей деревне. Туда интенданты должны в скором времени забросить продукты.

Так оказываемся мы в тульской деревне Н.

Пишу «Н» не потому, что тогда, в войну, она представляла какой-то особый стратегический интерес, была засекречена и, тридцать с лишним лет спустя, еще не пришло время раскрыть тайну. Нет, просто не помню сейчас названия. Писать когда-нибудь «мемуары красноармейца» я не рассчитывал, никаких записей, дневников не вел. Мне запомнились лишь некоторые названия тульских деревень, мимо которых лежал наш путь: Новое Село, Гамово, Демьяново, Иворовка. Возможно, в каком-то одном из этих селений и стояли мы на постое.

Я со своими товарищами оказываюсь в доме старого крестьянина, колхозника-инвалида, имя которого тоже, к сожалению, запамятовал.

Днем хозяин наш работает в поле. А когда возвращается, мы вместе с ним усаживаемся за большой деревянный стол, установленный посередине дома, и высокая седоволосая женщина ставит перед нами горячий, прямо из печки, кулеш, дымящийся и обжигающий, напоминающий расплавленный металл, только что выплеснутый из мартена. Кулеш вкусно — так, что кружится голова, — пахнет, и мы с жадностью едим, обжигаясь, торопясь и сдерживая себя, чтобы не нарушать очередность, не забегать со своей ложкой вперед товарища.

Чаша с кулешом огромная, одна на всех. Я удивляюсь — откуда такая? Никогда раньше мне не приходилось видеть ничего подобного.