Петр Любомиров - Записки пулемётчика

— Ну, как? Все еще не пришил? — это обращается ко мне Юферов. Он все время молчаливо созерцал, как я вожусь со злополучной пуговицей и, наконец, не выдержал:

— Поторопись! Сейчас будет команда «Строиться!»

И действительно, едва я успеваю сделать на нитке узелок, как старшина объявляет:

— Ста-а-ановись!

Следующее после перерыва занятие — отработка командирского голоса. Командовать — не самому исполнять, вроде бы проще всего, самое легкое занятие Все лучше, чем ползать по-пластунски, рыть гнезда для пулеметов или лесами да болотами, каких много в окрестностях Арзамаса, ходить по азимуту... Но нет, и командиром тоже, по-видимому, нужно родиться.

Курсанты расходятся по отделениям, обособляются, чтобы друг другу не мешать. Один за другим каждый покидает строй и, становясь временно командиром под наблюдением старшины начинает упражнять свои голосовые связки:

— Рота-а! Напра-во!

— Нале-во!

— Круго-о-ом, марш!

У кого команды получаются получше, у кого похуже. У меня, должно быть, хуже всех.

— Железа, железа в голосе маловато! — говорит старшина.

— Твердости не чувствуется... Ну, никакой!

То ли дело у старшины у самого.

— Смир-р-р-р... — соловьем-разбойником, сделав глубокий вдох, заливается он на всю округу, и строй так и замирает, застыв, вслушивается в раскатистое, грозно-предупредительное рокотание:

— Р-р-р-р-р!..

В тот миг, когда строй и без того уже стоит, не шелохнется, старшина, тряхнув головой, вдруг выпаливает, выстреливает, как из пушки:

— Н-н-на!!!

И хотя после этого еще добавляет неуставное «И не шевелись!!» — оно уже излишне. Никто и так, он знает, не шевельнется, не дыхнет.

Мне не хочется выглядеть среди других курсантов белой вороной. И я стараюсь, тренируюсь изо всех сил. Пробую на все лады: и «Смир-но!», и по-старшински «Смиррр-ннна!», и отрывисто, коротко «Смирррн!» — результата почти никакого.

Старшина расстраивается, похоже, больше меня самого. Широкое, чуть рябоватое лицо его пунцовеет, голос от возмущения начинает дрожать.

— Ну что ты будешь делать? Что будешь делать с сугубо невоенным человеком! — сокрушается он. — Давай снова!.. Да громче, громче давай! Что ты шепчешь себе такое... как девушке на свидании! Воображение у тебя хоть какое-нибудь есть? Можешь на минуту представить, что перед тобой не отделение и не взвод, и даже не рота, а весь батальон! Или, еще лучше, полк! Вот и командуй, чтобы весь полк тебя слышал, а не я один. Делай, как я, ну...

Старшина набирает полную грудь воздуха и голосом, в котором железа, наверное, больше, чем во всем нашем училищном оружейном парке, в тысячный уже, должно быть, за сегодня раз командует:

— Рро-та-а-а!..

Мощь старшинского голоса такова, что толстые каменные стены бывшего Арзамасского женского монастыря, за которыми находится наше училище, кажется, вздрагивают, сотрясаются, готовые вот-вот рухнуть, рассыпаться прямо на наших глазах.

— Смир-р-ннна!!

...Уважаемый, дорогой ты мой старшина, петрозаводский карел товарищ Семенов! Если бы ты знал, что не только я, но и подавляющее большинство твоих воспитанников — курсанты 1924-го года рождения — так никогда и не будут командовать ни батальонами, ни ротами, ни даже взводами.

Каждый солдат носит, как говорится, в своем походном ранце маршальский жезл. Это верно. Но верно и то, что далеко не все солдаты становятся со временем не только генералами, но даже и офицерами.

Так случится и с нами.

Пройдет немного, совсем немного времени — всего три месяца — и мы выедем на фронт.

Родине потребуются пулеметчики, и летом 1943-го года курсанты Арзамасского, так и не примерив лейтенантские погоны, окажутся на Курской дуге, в самом пекле начинающегося здесь великого сражения. Там они залягут с пулеметами на огневых позициях — на одном из самых опасных боевых направлений — врастут с этими пулеметами в землю, прикипят руками своими к раскаленным металлическим рукояткам, и многие из них так никогда уже потом и не поднимутся. Останутся в знойных июльских полях, в цветение лугов — безусые, девятнадцати лет, чтобы никому не уступить никогда ни своих рубежей, ни славы — боевой славы курсантских рот — ни высокой судьбы, ни данного им смертью права вечно числиться рядовыми...

Кто-то не рассчитал. Может быть, мы, а может, наше училищное командование. Но факт остается фактом: сухие пайки, все, какие были выданы нам концентраты, сухари — все кончилось еще в эшелоне, в пути, пока мы ехали от Арзамаса до Тулы. А от Тулы, как выяснилось сразу, нам предстояло еще топать и топать, добираясь пешим порядком до места расположения 260-й стрелковой дивизии.

Кто знал, на каком тульском километре дожидается она нас?

Пока ехали в вагоне — «пировали», роскошничали: самозабвенно расправлялись с сухарями, без конца варили из концентратов супы да каши, без всякого сожаления уничтожали консервы.

Как же — ехали на фронт!

Старшина Мокеев, единственный представитель комсостава, сопровождающий в часть нашу курсантскую роту, идет впереди колонны, внимательно вслушиваясь в то, о чем разговаривают курсанты. По мере того, как разговор принимает все более продовольственный характер, старшина все больше морщится, хмурится.

Старшина молод и по молодости горяч, вспыльчив, но не злобив, отходчив. Сорвавшись, успокаивается и уже не кричит, а ворчит себе под нос:

— Разболтались! Как старые Мазаи... на огороде!

Почему «на огороде» не понятно. У Некрасова, помнится, «старый Мазай разболтался в сарае...» Ну да не стоит спорить, опровергать сейчас старшину. И так видно — не в духе.

Курсанты приумолкли, попритихли. Только тот, кто разговор затеял, не удержался, ввернул еще одну прибаутку — теперь почему-то на украинский манер:

— Так мы шо? Мы — ничего...

Старшине нашему не позавидуешь. Мучается, страдает он, переживает создавшееся положение больше всех. Как-никак — начальство, к тому же в данный момент единственное, а следовательно, и верховное.

А раз начальство, так и выкручивайся: корми, пои, пекись обо всех, проявляй, если надо, воинскую находчивость, изобретательность, докажи, что не зря носишь на погонах старшинские лычки.

Мы идем, месим грязь, еле волочим ноги по раскисшим, не устоявшимся после весенней распутицы дорогам. Иногда задерживаемся возле какого-нибудь звонко журчащего ручейка, пьем холодную, до ломоты в зубах воду, немножко отдыхаем и снова трогаемся в путь.

К вечеру останавливаемся на ночлег. Устраиваемся в заброшенном, полуразвалившемся сарае неподалеку от дороги — кто на полу, кто на чердаке, бывшем сеновале, а кто — места всем не хватает — прямо на улице, под навесом. Медленно и тяжело засыпаем, ворочаясь с боку на бок.