Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Вернулся снова к Горькому:

- Было в нем что-то от Лоренцо Великолепного. И было ему тос­кливо смотреть на нас. Он сидит за столом, трогает этаким аристок­ратическим жестом ус, сбивает пепел, ударяя указательным пальцем по мундштуку и смотрит на нас. Вон — Никифоров. Почти рядыш­ком Гладков, Бахметьев. В самом углу, прячась от света, сидит Ле­онов. Это — писатели, достойные его?

А что касается его увлечения еврейской темой, то, знаете, мне тоже долго хотелось написать рассказ о еврее-талмудисте. Очень хоте­лось. Когда-то меня поразила выдумка из Талмуда, что Бог творил мир только до четырех часов дня. А после четырех он отдыхал, играя с Левиафаном. Какова выдумка, а? Да, сегодня для меня Горький стал человечнее. И до сих пор он нужен: сходить бы к нему, пови­дать, показать рукопись.

Конец июля 1977 г.

Жаркий летний день. У Дома Советов народ, несколько сот чело­век — идут прощаться с Константином Фединым. Прощание — офи­циальное. Бегает Юрий Верченко, крутится Ким Селихов — они от­вечают за организацию траурного мероприятия. Бочком, соблюдая всю свою степенность, продвигается от одного начальника к другому Леонид Новиченко, то и дело оглядываясь назад, приглушенным го­лосом беседует Георгий Марков с Василием Филимоновичем Шауро. Вдруг замолкают, лица их вытягиваются. Никому не говоря ни сло­ва, срываются с места и трусцой бегут к лестнице. Через минуту вво­дят, идя сбоку, на почтительном расстоянии, Кириленко, Мазуро­ва, Пельше, Кулакова, Гришина. Кириленко невысокий, курносый, пузатый, напоминает Козьму Пруткова. Он идет впереди, и все по­чтительно его сопровождают, как на выставке. Минуту стоят в почет­ном карауле и покидают Дом Советов.

И... на несколько минут пришел Леонид Леонов. Подтянутый. Сосредоточенный. Молчаливый, ни с кем не разговаривая, встал в караул, ушел незаметно.

Кто-то говорит:

— Не любил ЦДЛ покойник, и ЦДЛ его тоже не принял. Даже прощанье происходит не в писательском доме.

После похорон пошли в ЦДЛ. Чивилихин, Годенко, Козьмин и я сели за стол, чтобы помянуть К. Федина, но прибежали «от Марко­ва», чтобы мы прошли в дубовый зал, где стояли поминальные сто­лы, но мы уже «завелись» — надо было раньше звать... «Вы все на больших людей, а не на писателей рассчитываете, чиновники при литературе», — шумел Чивилихин. Не пошли.

Он же в этот раз сообщил мне фразу Горького Леонову, которую тот скрывает: «Вы, Леонид Максимович, на редкость талантливый человек, Вы — талантливее меня. Я — средний литератор, а Вы - великий русский писатель».

Думаю, что это можно было сказать только в припадке поощрения. Горький очень хотел, чтобы в России великая литература не иссякала и помогал расти новому поколению великих писателей. В его представ­лении величие литературы отражало общий уровень страны.

2 июля 1977 г.

Был в Переделкине у Л.М. Пришел в 10 часов, когда он только что сел завтракать. Наливая себе молока, спросил: «Будете?» Сколько раз я бывал в доме Леоновых, ни разу не было случая, чтобы меня не накор­мили и не напоили чаем. Традиция русского гостеприимства здесь свято соблюдается всеми членами семьи. Угощали меня и Татьяна Михайлов­на, и Наталья Леонидовна, и даже малышка — внучка Настя.

Л.М. сообщил, что вчера был день рождения Татьяны Михайлов­ны. Но сегодня настроение у него было ворчливое. Снова доказы­вал, что Россия не умеет ценить свои таланты. «Но у меня одна толь­ко Родина, один дом — вот тут. Другого ничего не будет!» Сокрушал­ся, что никому нет дела до литературы и до русских людей, что русские, внесшие в мировую литературу и культуру часто не меньше, а больше других, стали не русскими, а советскими. Не могут назвать себя русскими, чтобы их не обвинили в кичливости, в великодержав­ном шовинизме. А если что-то кто-то из народностей, населяющих Советский Союз, сделает плохо, его не назовут ни советским, ни узбеком, ни татарином, а только русским. Так принято за границей

— Еще 15 лет тому назад я сказал Демичеву по телефону: «Пойми­те, Сибирь могут защищать только Ермаки... десять тысяч Ермаков».

О литературе: «Каждое ненаписанное произведение лежит мерт­вой плитой, придавит всей своей тяжестью тех, кто не думает о лите- ретуре, не способствует ее развитию».

15 сентября 1977 г.

Сегодня позвонил Леонид Максимович:

— Вы смотрели телеспектакль «Заседание парткома»? Знаете, все друг друга чуть не матом кроют. Но что меня поразило еще больше, так это то, что они яростно ненавидят друг друга. В чем дело? Совет­ские люди такими стали? Или — это надо для кого-то за границей? Такими спектаклями мы не выиграем битвы. И — художественный уровень... Только первым сортом мы сможем туда пробиться. Сперва — мозги, потом — ноги.

И нужны совсем другие масштабы. Мы слишком привыкли к сво­ему значению. Как же, существуем 100 тысяч лет! И никогда не ду­маем о том, что после нас будет еще множество формаций. За нами долгое время, неизмеримое... Сейчас есть потребность в этой точке обитания, и мы находимся в этой точке. Не верю в существование жизни во Вселенной, кроме нашей.

Мы должны шире мыслить, соразмерять сегодняшний день с тем, который придет через миллионы лет. Я давно думал об этом и гово­рил Горькому, размышляя об эффекте Доплера.

Я рассказал ему о своей беседе с американским профессором Джек­соном, который считает Чехова одним из самых умных писателей в русской литературе.

— Нет, я с этим не согласен. Тут другое. У него было поразитель­но точное видение сущности любого предмета. Знаете, в чем гени­альность Ленина? Как-то один из моих сослуживцев по Гражданской войне рассказывал содержание своей беседы с Лениным. Как ему казалось, Ленин все время уводил разговор к самым простым, обык­новенным вопросам. Иначе говоря, Ленин смотрел в корень всего, в самую главную точку. Вот и Чехов обладал этим качеством.

22 октября 1977 г.

Позвонил Л.М. и поздравил его с Государственной премией за «Бегство мистера Мак-Кинли».

— Спасибо. Приятно, конечно, хотя я и не люблю этого фильма. Подсунули Высоцкого, а я не люблю спать в кровати с другими. Ло­жишься один, просыпаешься: рядом лежит неизвестный брюнет.

— А что нового в литературе?

Сказал:

— Это произведения местного значения. А нужны вещи крупного обобщительного плана. Бурлюк как-то телеграфировал в Ростов бра­ту: «Приезжай, можно прославиться». К сожалению, ныне стало очень много желающих прославиться.

13 ноября 1977 г.

Позвонил Л.М.

— Вы что — обижены на меня?

— Почему вы решили?

— Не звоните, не даете о себе знать.

— Боюсь оторвать вас от работы.

— Какая работа? Какое-то слякотное состояние души. Вчера ходил в Ленинку смотреть странички «Братьев Карамазовых». Поразительно. Я сказал, что литературоведы этого не поймут. Это какая-то болезнь. Документ о физиологическом состоянии. Пена, щепки, поражающее напряжение, отчаяние, ненависть к самому себе. И от всего этого по­том отцедится несколько крупиц чистого золота. И никто не поймет, что стоило их получить. Говорил я на эту тему вечером в музее. А сегодня, как всегда, после таких выступлений у меня на душе муторно.