Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Идет парад. Красивые офицеры. Я вижу их внешнюю красоту, но испытываю желание посмотреть на них сбоку, заглянуть в душу. Вижу в них нечто, не только просвечивающее во внешней красоте. И вдруг ловлю себя на мысли: «А может — этим самым я оказываю плохую услугу своему народу? Может, этого как раз и не надо?».

Заговорили о Шолохове.

— Мне кажется, мы с ним очень разные. Может быть, вы правы, в чем-то даже противоположные. Почему-то у нас никогда не проис­ходит настоящего разговора. Несколько раз виделись в больнице. Он прост, разговорчив.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

— Как живешь?

— Хорошо.

— Пишется?

— С трудом.

— Мне тоже. С невероятным трудом.

Вот самый длинный наш разговор. Я не верил, что он сыграл определенную роль в избрании меня в Академию наук.

Говорили о Храпченко, Лихачеве, Сучкове. Выслушав меня, он вздохнул:

— Ничего-то я не понимаю в людях. Зачем они хитрят, молчат, прикрываются дорогими для нас с вами словами?

— Не знаю.

— Когда ко мне приехал Храпченко, чтобы уговорить или, мо­жет быть, проверить, соглашусь ли я сделать доклад о Достоевском, я ему ответил: «Начну с утверждения, что Достоевский — наш наци­ональный Бог!» Он даже икнул, а я по лицу понял, что отныне воп­рос о том, чтобы доклад сделал кто-либо другой, решен. Но я даже рад, что доклад мне не доверили, а то бы я сломался. Укатил на дни торжеств в Румынию.

— Жаль, что не доверили. Все мы помним ваш доклад о Горьком, когда тишина была такая в зале, что ничего подобного за свою жизнь я не встречал. Вас слушали, как оракула, как глашатая. Вам об этом, конечно, говорили? Моя семья испытала потрясение от вашего «Сло­ва о Горьком».

Перед уходом я посмотрел несколько перепечатанных на машинке страниц из нового романа. Пока Л.М. беседовал с М. Бабовичем, я сидел у письменного стола. Стоит машинка «Эрика», много испи­санных карандашом, фиолетовыми чернилами листов. Отпечатанные длинные листы Л.М. правит черным фломастером. Почерк у него, в отличие от шолоховского, непонятен совершенно.

— Л.М., давайте роман, напечатаем без единой поправки в «Но­вом мире».

— Нет, не надо.

— Леня! — сказала Татьяна Михайловна. — Отчего же? Дай хотя бы отрывок.

— Нет. Пока жив, печатать не буду. Надо многое переписать. Некоторые части имеют несколько редакций.

— Вот поэтому произведение пора свести в единое целое, чтобы увидел сам автор, как соединены все опоры.

— Нет, пусть остается в таком виде... Сочинительство — профессио­нальное мастерство, не хочу быть на уровне подмастерья, возраст не по­зволяет. А писатель — это больше: поэт, пророк. Я не лезу так высоко.

19 декабря 1977 г.

Позвонил Леонид Максимович:

— Знаете, все-таки напрасно мы напечатали «Соррентийскую прав­ду». Не литература это. Да и не предназначалась для печатного станка.

— Согласен. Однако, после долгих колебаний, я решился вклю­чить эти писания в том «Вариантов», чтобы не давать пищу для ле­генд, распространяемых некоторыми у нас и на Западе, будто мы что-то скрываем.

— Мы слишком оглядываемся на то, что скажут о нас на Западе. Они вон что вытворяют, не заботясь о том, что мы скажем о них.

Ну, а что нового в литературе?

— В. Астафьев представил новые главы «Последнего поклона».

— Интересно, он талантлив, но в произведениях его тоже слиш­ком внимание к быту.

— Все жду, когда вы закончите свой роман и преподнесете моло­дым урок, как надо сегодня писать.

— Нет, я уже медленно разваливаюсь, я уже пенсионер... Вы все понимаете. Наполнен я какой-то раздражительностью.

— Сказали, что с путевками в Барвиху будет все в порядке, надо вам отдохнуть. Вы захватываете с собой рукопись романа и машинку?

— Да. Я всегда захватываю. Но вряд ли буду работать. Вот зубы выдрали.

— Теперь вам только и остается работать. Без зубов-то...

— У меня еще есть дела по защите памятников культуры. Дело это тонкое и более сложное, чем когда-то мне казалось. Руково­дит им Кочемасов. По-моему, он хороший человек, умный дея­тель. К нему хорошо относятся интеллигенты. Хороший органи­затор, умно ведет заседания. Таких у нас не так уж много. Вот такое же впечатление оставляет Стукалин. Ведет хорошо линию, не подстраивается. А дело-то трудное. Вы знакомы с моей стать­ей? Ее ведь так и не пропустили. И в Собрание сочинений не включили. Трудное дело — охрана прошлого. Но по ряду причин это мне особенно дорого. Вот я прошу восстановить Новоспас­ский монастырь. Может быть, это удастся сделать в связи с Олим­пиадой. Древние камни, вокруг них витает патриотизм. Не зря некто 3 июля вспомнил прошлое, оно содержит мощный запас сил. На Западе все это берегут. Думаю, не только для туристов, скорее для воспитания поколений. Кельнский собор строили с VII века, и он рос как символ национального самосознания. Рань­ше я «горел», когда речь шла о защите наших древностей, а ныне как-то прохладнее смотрю на это.

18 февраля 1978 г.

Л.М. позвонил из Барвихи. Сказал, что «здесь отдыхают Г. Мар­ков, В. Кожевников. Но им не до меня. А что Марков — хороший человек? У них какая-то дворянская спесь».

— Ну, Л.М., какая там дворянская спесь? Замшелость чиновни­чья, это от высоких постов, цены себе не сложат. Бюрократизм и среди писательского начальства.

— А что нового в литературе?

— Вчера был пленум Правления Союза писателей РСФСР. С. Ми­халков в докладе призвал критиков «расширить обойму», напомнив слова Брехта, что небо без малых звезд не небо. Я согласился, но добавил, что еще меньше оно похоже на небо без планет и Луны, в особенности, если речь идет о «литературном небе».

Л.М. смеялся. Потом снова затвердил, что литература нуждается в глубокой и всеохватной мысли. Будущее литературы — в углублении вовнутрь человека.

21 марта 1978 г.

Звонил Л.М. и сказал, что обеспокоен благодушием нашим, а «мы ведь идем в конус событий». Тревожится, будто что-то видит раньше других, предчувствует, предвидит. Что?

23 июня 1978 г.

Сегодня открывали новую экспозицию музея А.М. Горького.

В ИМЛИ съехались многие писатели и художники (Л. Леонов. К. Горбунов, К. Симонов, Ройзман, Н. Соколов, Яр-Кравченко, А. Иванов, С. Викулов и др.). Перед открытием музея не­большое собрание, где после вступительного слова В. Щербины выступил Л. Леонов.

— Я не умею говорить. Дневников и записок не веду. Только однажды написал небольшую заметку о своей первой встрече с Горьким. Ее и перескажу.

Я отношу Горького к художественно-просветительской линии в русской литературе, представленной Чернышевским и другими. Горь­кий — сильнейший в этом ряду. Он обладал редким даром — умением радоваться таланту и вовремя поддержать его, сказать ободряюще: «Хорошо работаете». И это придавало силы. В 1925 г. он пригласил меня в Сорренто, но собрался я только в 1927 г. Это была самая счастливая пора в моей жизни. Готовилась постановка моей первой пьесы. Заканчивалась работа над большим романом. В середине лета с женой пустился в путешествие. Все было необычным. Где-то на границе нас задержали, кончился срок итальянской визы, повели в полицию, но быстро отпустили, продлив визу. Сели в поезд и поехали через Рим в Сорренто. По дороге к нам привязался фашист, признал в нас русских разведчиков и считал, что нам место в лагере на Сицилии. В Риме он все-таки сволок нас к офицеру управления. Тот выделил для сопровождения своего подчиненного. Последний, взвалив на плечи вещи, доставил нас в Сорренто, в отель на 5—6 комнат.