Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

29 июня 1978 г.

Несколько раз в эти дни разговаривал с Леонидом Максимовичем

Был у него с Милосавом Бабовичем. Читал, по просьбе Л.М. работу С.М. Тулкина (из Ленинграда). Обещал написать ему и зака­зать статью для «Нового мира».

Л.М. доказывал М. Бабовичу:

— Народ обычно начинают уничтожать со святынь. Эта работа сейчас и ведется против русского народа во всем мире и в нашей стра­не. Начали со «Слова». А бредни О. Сулейменова? Вы читали книгу «Аз и Я»? А сколько еще таких «умников» против русского народа у нас? «Оригинальные» мысли высказывают — их не сдерживают влас­ти. Кому-то это нужно.

Мне:

— Удивительно точно этот Тулкин расшифровал мою главу, напи­санную по принципу: о неизвестном все правдоподобно. Напишите ему.

10 сентября 1978 г.

Долгий и трудный разговор с Л.М. по телефону. Я передал ему просьбу ИМЛИ приехать 12 сентября на конференцию, посвященную 150-летию Л.Н. Толстого.

— Полагаю, — сказал я, — вам будет небезынтересно послушать доклад Д.С. Лихачева «Лев Толстой и тысячелетние традиции русской литературы». Человек он эрудированный и может сказать немало лю­бопытного.

— Я бы рад послушать, но во вторник хотят отвезти меня в боль­ницу. Образовался какой-то полип в животе. Если не увезут, то при­еду. Лихачев — человек интересный, хотя в кое-чем и непонятный мне. А как вам понравился вечер в Большом театре? Вы где сидели? Я всматривался в зал, но вас не видел.

— А я видел в каком блестящем окружении вы оказались: слева — Чаковский, справа — Михалков, правее — Марков, затем — Косы­гин, Брежнев, Громыко и т.д. Левее — Симонов, Полевой.

— И я с моей перекошенной, глупой физиономией.

— Да, нет. Наоборот. Независимая поза, благородная осанка, затаенная улыбка. Это не лесть.

— А доклад вам понравился? Когда я его слушал, у меня возника­ли возражения против истолкования толстовских поисков истины, правды. Тут одним Евклидом обойтись нельзя, т.е. я хочу сказать, что у Толстого все сложнее, диалектичнее. И потом пора понять, что всякая похвала, если она не блестит мыслью и не аргументирована безукоризненно, унизительна. Венок не должен создаваться под сте­нограмму. И если он возлагается, то должен звучать как акафист.

Кажется, что я тоже тогда допустил ошибку, когда говорил о Толстом. Надо было, воздавая Толстому графские почести, поговорить и о другой половине России — о Достоевском. Я бы многое мог объяс­нить в Достоевском, сказать о нем то, чего уже никто о нем не скажет. Мог бы объяснить многие провалы в его творчестве. В частности, ска­зать, какую роковую роль в его творчестве играл недостаток денег. Отсюда истерики Грушенек. Но это — не главное в нем. Главное — всегда из железа. Надеялся, что мне поручат доклад о Достоевском, и я скажу. Надо бы такой доклад, чтобы портрет Достоевского, поме­щенный сзади, улыбнулся: «Наконец-то дошло до них». Не пришлось. И вот теперь сожалею. Надо было мне в докладе о Толстом хоть пяток фраз о Достоевском поставить рядом. В последнем докладе о нем ведь главного не сказали. Достоевский до сих пор обижен. Если хотите знать, Толстой весь в прошлом, Достоевский же весь животрепещущ. Я не раз говорил, что, может быть, мы не все сказали, но мы имели время поработать, чего Достоевский был лишен начисто. Пишет кусок и тут же его тащит в типографию. Отсюда чудовищные провалы в тех же «Бесах». А если бы у него написанное чуть полежало в столе, чтобы он сделал! Но и при том, в большинстве, написанное им — чистые, вы­резанные из души гениальные куски... А у Толстого... «Воскресение» его я отрицаю начисто. Стариковская выдумка. Вот где мораль просту­пила на самый верх и все подавила... Разве это сравнимо, скажем, с «Хаджи-Муратом»? Ведь это гениально!

— А между тем, Л.М., над тем и другим Толстой работал одновре­менно.

— Вот-вот, в том-то и дело, что старость идет, а молодость проти­вится ей. Зима наступает, а бабье лето упирается. Толстой был как могучий дуб, что изображен им в «Войне и мире»: рубят топором его снизу, а вверху ветки новые растут... И все же Толстой весь в про­шлом...

— Быть может, вы говорите так потому, что мир человеческой мысли, по-преимуществу увлекавший Достоевского, вам ближе, чем мир чувств, в особенности интересовавший Толстого?

— Знаете, потенциальные ультрафиолетовые и инфракрасные лучи невидимы, а Достоевский их берет. Ставрогин и Хромоножка — я не верю в это, но Достоевский находит такие повороты, что мы не со­мневаемся, что он встает на колена.

— Может, вы зачарованы умением Достоевского так заглянуть в кажущуюся обыкновенной мысль, что перед читателями вдруг раз­верзается и тут же захлопывается бездна?

— И этим. И тем, что мысль у него по большей части хороша. И видны извилины мысли. К ней еще поднесен микроскоп.

— Меня поражает, с какой силой этот микроскоп, именуемый «Легенда о Великом инквизиторе», позволяет видеть многое в духов­ной жизни самых разных эпох. По-моему, Василий Розанов ничего или почти ничего не понял в этом ошеломляюще неожиданном творе­нии Достоевского.

— Когда мы увидимся, напомните мне об этом. Я расскажу вам, что сказал Сталин о «Легенде о Великом инквизиторе»...

— А как вы относитесь к дневнику Софьи Андреевны, только что опубликованному в «Новом мире»? Ах, вы его продвигали в печать? Я на стороне С.А. В 80 лет уйти от старухи? Это так невеликодушно. Ездил на ней всю жизнь, наделал кучу детей, бездельничавших, тя­нувших с них все жилы. И вот на потеху миру убежал от жены. Вы знаете, старики иногда уходят перед смертью в одном белье — «оби­раются»: так ушел Сперанский... Так ушел мой тесть... Такой уход у русских не редкость... Но зачем это сделал Толстой? Это жестоко.

Разговор перешел на современную литературу. Я сказал, что цен­зор придирается к «Дому» Абрамова.

— Жаль. Человек он талантливый. А позавчера у меня с одним профессором-юристом был Солоухин. Свеж, бодр, тоже талантлив. А как вы относитесь к последнему сочинению Катаева?

— Мне было интересно читать...

— А слышали эпиграмму что-то вроде:

Из двадцати венцов терновых

Алмазный свил себе венец он новый,

Завистник старый и подлец.

Я понимал, что Л.М. лучше меня знал своих современников и, похоже, не мог забыть того, чего от них натерпелся.

Рассказал ему, что был с семьей в Коктебеле. Он оживился, вспомнив, что был там в 1926 году в доме Волошина, но с тех пор не был.

— Л.М., дайте хотя бы главу из вашего романа.

— Нет, не ко времени... Сейчас все дудят в одну дуду, хотя Горь­кий еще говорил, что мы не монахи, чтобы тянуть в унисон. Когда возле дома только что вернувшегося в Россию Куприна собрался народ, жена попросила его показаться людям. Он ответил: «К чему все это?» Я тоже спрашиваю, зачем мне это? К чему мне выходить под пули? Хотя там ничего нет, там главное — борьба за мир. Но вот явится редактор и начнет твердить: «Эти две страницы лучше опус­тить! А вот эта фраза... нужна ли она?».