Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

5 декабря 1978 г.

Неприятный разговор с Л.М. о выборах в Академию. На эксперт­ной комиссии он робко промолвил, что надо бы Овчаренко избрать членом-корреспондентом, ибо у нет 15 книг и он ведет Полное собра­ние сочинений Горького, зная его лучше, чем сам Горький. На него сразу ополчились Храпченко, Борковский, поддерживаемые Лихачевым. И все он переживает. После очередного провала меня на выборах обычно Л.М. долго разговаривает с Ольгой Михайловной, рассказы­вая ей о всех обстоятельствах и уверяя, что он голосовал. Она утешает его, говоря, что ей уже все известно от других и что она всегда знает, что он голосовал и кто не голосовал. «Не трудно догадаться, если бы даже не было свидетелей, и почему — тоже ясно», — объясняет она.

Мне на этот раз он говорит:

— Я думал, что в вашей среде люди чище, принципиальнее, ру­ководствуются интересами истины и ценят по научным достоинствам. Оказывается, что все не так. Мне говорили, что у вас слишком мно­го непокорства, независимости, что, если мы «не выберем того-то, нас не поймут «там», и кивали головой вверх... Ни слова о ваших знаниях, книгах, работе. Думаю, что только за одно руководство столь трудными академическими изданиями вы заслужили быть в Ака­демии. На мое замечание, что вы можете бросить собрание сочине­ний, Храпченко ответил: «Вы не знаете его, не бросит!» Я поражен цинизмом и беспринципностью этих людей...

— Л.М., зная их лучше вас, я уже давно ничему не поражаюсь. Пожалуй, ваш Грацианский только частично может нам намекнуть на изощренность психологии подобных людей.

— А.И., вот где заложена мина под социалистическое общество — в психологии этих людей, а они ведь не последнюю роль играют, и таких у нас, в особенности в «верхах», все больше. В чем же дело? Что делает таким людей? Что станет с нашим обществом?

5 марта 1979 г.

Л.М. говорит, что подлинная интеллигентность человека выража­ется в том, на какую историческую глубину он способен мыслить. Дал отрывок в «Москву» — это о самом последнем этапе, о конце человечества.

Его волнует Китай.

— Знаете, это умный противник. Если они пошлют на смерть 500 млн. человек, то задохнешься в смраде разложения. Они берег­ли буржуазию — предпринимателей, не тронули священников — все разумно.

— Я уже стар, мне лучше сидеть на завалинке или под диваном между двумя валенками, как можно реже выглядывая оттуда.

Знаете, мне надоело привирать, хочется сказать всю правду, ка­кая она есть на самом деле, а не липовые домыслы, какими потчуют нас «знатоки» от литературы. На 37-м годе мы не зарабатывали, хотя знаем, как это было.

Но соцреализм, это правда, какой она представляется «Семкину». Каждый раз, когда я сталкивался с соцреализмом, я чувствовал себя изломанным. Какой соцреализм? Золото не нуждается в эпитетах, как и настоящее искусство. Нас заставляли подчас прилгать или умалчивать. Быть может, только литературоведы поймут, что и когда появилось.

Я люблю вот — русскую землю, ее поля, леса, могилы, ее исто­рию на всю глубину, и только это держит меня на ногах. Правда держит книгу. Сколько книг хваленых умерло.

Нельзя бриться топором. Литература — большая вышивка бисером.

Апрель 1979 г.

Мы с Ольгой поехали в Сталинград на конференцию книголюбов. Читали лекции и она, и я, встречались с читателями. И вдруг она заболела. 17 апреля, несмотря на то что ее хотели положить в больни­цу, она улетела в Москву. Воспаление легких. Но это только начало. Вскоре поставили грозный диагноз гематологи — лейкемия. Майские праздники она провела в городской больнице, еще не зная о диагнозе, но оставаться там было бесполезно. Надо найти настоящих специалис­тов. Посмотрев ее документы, все уклоняются, похоже считая, что безнадежно. Наконец, я иду в клинику Кассирского при 2-й больнице МПС, к профессору Андрею Ивановичу Воробьеву. Посмотрев боль­ную, доктор соглашается ее лечить, велев привозить через несколько дней. Пока она дома под наблюдением гематолога из госпиталя им. Бурденко доктора Веревкина, прекрасного врача и человека.

24 мая 1979 г.

Звонит Л.М.

— Мне передали, что вы говорили обо мне в МГУ. Говорят, очень хорошо и взволнованно. Спасибо вам. Это тем трогательнее, что у вас тяжелейшее положение. Я-то знаю, как в таких случаях трудно со­браться с мыслями. Как сегодня Ольга Михайловна? Что тут скажешь? Никакими словами не облегчишь душу. Она дома? Дайте ей трубку.

31 мая 1979 г.

Л.М.:

— Наташа говорит, что вы были очень грустны. Я видел вас и видел, когда вы ушли. А как Ольга Михайловна? Бедняжка... Хоро­шо, что вы не сдаетесь. А как вам глянулся мой юбилей? Слушали они меня внимательно. Напечатать слово? А оно у меня не написано. Только тезисы, заметки для себя? Кому дам? Никому, надо реже по­являться перед читателями.

— У меня сейчас главная проблема — достать для Ольги лекар­ства, которые есть только в Кремлевской больнице. Я обратился к зарубежным профессорам, чтобы они помогли, но для этого нужно время, а медлить нельзя. Поэтому я просил помочь мне, обратив­шись с письмами к самым главным в нашей стране. Кажется, от­кликнулись в ведомстве Андропова, дав лекарства. Начали лечить в клинике у А.И. Воробьева.

10 июня 1979 г.

Л.М.:

— Как Ольга Михайловна? Лучше ей?

— Пока процесс не приостановлен, все неясно. Лечение тяжелое.

— А я совсем отошел от работы. Полтора месяца не сажусь за стол. Многое надо сделать, чтобы даже у меня отбить охоту писать! Романом совсем не занимаюсь. Вы знаете, какой это каторжный труд. Вы сами серьезный писатель и отлично представляете, что значит на­писать настоящую книгу.

Я спросил, приобрел ли он «Яснополянские записки» Маковицкого.

— Купил, но еще не читал. Вы считаете их интересными? А не ка­жется ли вам, что Толстой кокетничал? Это ниспровержение России, истории, прогресса, Шекспира... есть в этом что-то от кокетничания и озорства, а также детскости. Видимо, гении до конца дней сохраняют простодушие, детскую доверчивость и детскую прямолинейность.

— А потом у Толстого была великая мечта. Он знал, каким дол­жен быть мир, и с высоты ее даже Шекспир его не устраивал.

— Да не знал он, каким должен быть мир. Достоевский знал, каким мир не должен быть. А каким он должен быть — кто знает. Можем мы сказать, что будет через две недели? В лучшем случае мы можем увидеть будущее на 6-8 координатах, а оно ведь возникает на тысячах их...

— А что нового в мире?..

— В романе Пикуля нашли намеки на современность. Не нравит­ся это мне. Не надо искать намеков. А то я напишу «сад зеленый», а кто-то соединит мои слова с атаманом зеленым...

Но мне не понравилось у Пикуля, что вся Россия на всю глубину изображена гнилой, подлой, пьяной, бесчестной. А ведь были же и тогда не одни Романовы и Распутины. Был Серафим Саровский, Толстой, Горький, Циолковский. Был народ, страна, леса, поля... Где все это? Жизнь изображена одноцветно.