Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Я засмеялся, поблагодарил и — мы не встретились больше никог­да. У писателя на первом месте должно быть творчество. Все осталь­ное, заботы о постах, должностях, успехах — все должно отойти и подчиниться этому.

18 сентября 1979 г.

В 7 часов вечера позвонил Л.М. и сказал:

— Александр Иванович, сегодня в час дня скончалась Татьяна Михайловна.

— Леонид Максимович, я не знаю что, как сказать...

— Что тут можно сказать? Мы были у нее в воскресенье, позавче­ра. Она была очень слабенькая... После визита профессора Ромашова я понял, что мне надо готовиться к самому худшему...

— Да, мне он сказал, что время для операции упущено...

— Вы знаете, она была редкостно честный, добрый, светлый че­ловек. Все мои двенадцать романов были пропущены через ее сердце, она знала в них каждую деталь. И она была добрым человеком.

19 сентября 1979 г.

По телефону:

— Л.М., были сегодня в больнице?

— Да, были. Беседовали с врачом. Ведь мы должны были при­ехать к Т.М. в понедельник. Нам обещали постоянный пропуск, но не смогли. А во вторник, рассказала врач, Т.М. дождалась обхода врача... Сказала сестре, что ей хочется есть. Мы в воскресенье привезли ей грибов (нашли на своем участке, а она очень любила гри­бы). Съела чуть, отставила, не захотелось. «Что же мне — посидеть или полежать?» Врач сказал: «Полежите, а я пока пойду к профессо­ру». Вышла, но еще не дойдя до кабинета, была остановлена сест­рой: «Больная перестала дышать». Т.М. лежала на боку, с открыты­ми глазами.

— Не будь ее, быть может, и меня давно не было бы. Ее заботами я всегда жил.

— Л.М., мы понимаем вас. Мы ее любили. О.М. сама не своя от печали, все плачет. Ведь Т.М. и была воплощением идеала русской женщины с ее самоотверженностью, преданностью, чистотой и чест­ностью. Дочь крупнейшего издателя, она стала женой писателя, и книги ваши она знала до последней запятой. Однажды я показал ей в «Русском лесе» 2 неточности. Она тут же сказала: «Опечатки. Я про­сила Госкомиздат прислать мне на проверку все листы. А они не­сколько страниц не прислали».

— Где ее решили хоронить?

— Прошу, чтобы разрешили урну положить на Новодевичьем, ря­дом с братом, там и другие родственники, а потом рядом положите и меня. А у вас как дела?

20 сентября 1979 г.

В 13.30 хоронили Татьяну Михайловну.

О.М., слабая от лечения, настояла взять ее, чтобы проститься с Т.М. Когда мы вошли во двор Донского крематория, многие оше­ломленно смотрели на нее, как на вставшую из гроба. Тоненькая, в черном пальто, она еле плелась. И все писатели, не замечая меня, бросились ее приветствовать.

Когда появился Л.М. и стал жать руки пришедшим, он заплакал, повторяя: «Спасибо, что пришли». Были Марков, Верченко, Сартаков, Стаднюк и многие другие. Татьяна Михайловна лежала спокой­ная, будто и морщинки на лице исчезли. Подошли дочери, Лена и Наташа, скрестили руки свои над ее лбом, как в клятве. Л.М. сразу как-то изменился, потерял свою величественность, стал будто мень­ше и беспомощнее.

Я пришел на поминки, когда уже все расходились. Л.М. вышел.

Рассказывал, как хоронили Иеронима Ясенского, а затем Андрея Белого — это была разрядка.

Потом позвал меня и министра лесной промышленности в свой кабинет и, уже не скрывая, заплакал, говоря, что ему не нужно жить и работать, не для кого.

— Перевернута важная страница жизни. Какая будет следующая — не знаю. И боюсь ее читать. Перед смертью Татьяны Михайловны я ей сказал: «Все, что я писал, писалось для тебя». Она была большей половиной моей. Ведь наш труд страшен. Садишься за стол, не зная, что получится вот с этим чистым листом, что ты на нем напишешь, напечатают ли? А она спокойным голосом скажет: «Доработай. Пусть напишется. Посмотрим». Писание — это пропускание слов через ла­биринты фильтров, проба слова на звук, на цвет, на все оттенки. И кто даст теперь мне горючее для работы? Она давала его мне, ведь другим нет дела. Другим надо давать социалистический реализм — эту ложь во имя величайшей идеи. Я этого не могу. Если я вижу впереди яму, я должен сказать, чтобы опасались ее? Или промолчать? Сделать вид, что не замечаешь? Но существует императив совести. Знаю, что меня наверху только терпят. Но ведь через сто-двести лет, возможно, по моим книгам будут судить о нашем времени. По моим, а не по «Поднятой целине». Между тем, когда решался вопрос о назначении мне пенсии на Политбюро и кто-то предложил «500 рублей», то не кто иной, как Брежнев сказал: «Хватит с него и 300 рублей». Зачем они мне, как и все эти ордена? Зачем, если мною, как и литературой русской, никто там не интересуется? За 20 лет никто оттуда не спро­сил, что я думаю о мире, человеке, обществе, литературе. Вот Ста­лин дважды присылал специально по этим вопросам ко мне Щерба­кова, но с тех пор никто и никогда меня не спрашивал об этом.

На Западе, во всем мире все еще не понимают, за что взялся русский народ. Не понимают, что реализуется величайшая, гигантс­кая идея, лучше которой нет. Но вот она начинает компрометиро­ваться. Все больше и больше. Писатель должен об этом сказать, ибо если начнется «гармония распада» — это будет конец всему. «Гармо­ния распада» — что это такое? Разрушение мира по очень точно начер­танным математическим формулам. Вот горит Земля... вспыхивает — и гаснет Солнце... закипает и испаряется человеческий мозг... Это — Вселенная. Но распад общества, созданного волей и кровью многих людей, не жалевших себя — не менее страшен...

Поэтому писатели должны писать так, как видят и понимают, Это должно печататься, пусть тиражом 5 тыс., но напечатать именно то, что правдиво, безо всяких искажений отражает жизнь общества предостерегает.

— Не знаю, как вы теперь будете работать над романом?

— Не буду. Я отдал ему столько лет. Если бы мне самый ответ­ственный человек обещал, что роман будет напечатан без искажений, я бы продолжил и закончил работу. Но вы знаете, что этого не будет.

Еще он сказал, что лучшее определение сущности красоты дал Заболоцкий в стихотворении — «заметьте — не горение, а мерцание». Последнее — не каждому дано уловить, а горение — кто-то может подойти и прикурить.

Л.М. перескакивал с одного воспоминания на другое, без всякой связи:

— Я должен благодарить за то, это на двенадцатом году моего де­путатства в Верховном Совете секретарь обкома сказал: «Надо бы по­интересоваться, нет ли в Леонове кулацкой закваски?» За 12 лет до этого в тот самый момент, когда Поликарпов уговаривал меня напи­сать «Слово о первом депутате», Берия сказал, что «надо проверить, чем дышит Леонов». Это уже после войны. Я писал о Сталине с чистым сердцем, ибо он сыграл огромную роль в разгроме фашизма. А я боялся фашизма, т. к. знал, чем он грозит России...

Мне жаль было осиротевшую семью. Растерянного, метущегося Л.М. У меня тоже ведь было две дочери. Дочерей Леонова я знал уже довольно долгое время. Обе очень талантливы и красивы. Лена — ху­дожница, очень профессиональные, с настроением ее пейзажи я ви­дел, и они мне казались «с грустинкой». Наташа — поэтесса и архитек­тор, живет рядом с квартирой Л.М., и поэтому я ее чаще встречал. Ольга, знавшая ее больше, считала стихи Наташи самобытными и «не женскими» (она не любила «женских стихов»). Бедные девочки (не­смотря на возраст!), потеря матери — это трагическое повзросление — ты выдвигаешься на первую линию — прикрывать некому! В день похо­рон Лена эмоционально, в большом потрясении говорила мне, что «для мамы отец составлял весь свет в окне. За ним она забывала и о нас, обо мне. Но я ни в чем ее не упрекаю. Плачу только о том, что она ушла, не поговорив обо всем со мной. Вы верите?»