Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Создали фильм «Бегство мистера Мак-Кинли». Фильм 15 лет про­валялся в Комитете по делам кинематографии, а Комитет защиты мира не хлопотал, чтобы его выпустили на экран, а на титре сказано: «Этим фильмом автор голосует за мир».

Что же после этого будет с моим последним романом? Хотя место действия для него я выбрал самое безопасное — кладбище. Извлек урок из судьбы Ясенского. Он интересовался не теми сферами жизни и умер в тюрьме. Я тоже хотел написать детективный роман о развед­чиках, потом раздумал — вдруг спросят: «Почему вы заинтересова­лись разведкой?» По этой же причине отказался от задуманного рома­на о летчиках... В последнем романе — действие на кладбище. У меня там будет четыре отступления, в которых предельно концентри­руется мысль. Стремился к емкости фразы во всем произведении.

А как встречен отрывок из романа в «Москве»? Говорят, что Ча- ковский сказал: «Ничего не понял». А другие? «Трудно написано»? Вот почему я и не буду заканчивать работу над ним. Я никогда не рассчитывал на особенный успех. У меня никогда не было влиятель­ного покровителя. Теперь уже ни то, ни другое мне не требуется...

Заговорили о книге Ардаматского «Последний год». Леонид Мак­симович читал детектив с интересом.

— Но характеры не разработаны, фигуры вне фокуса. Что касается Распутина, то он дал его не столь грубо, как Пикуль. Вообще подобные фигуры будут показаны в подлинном свете лет через сто, когда возможна будет объективность. Тут главное то, что история — не в Распутине, и нужна не полемика, а анализ... Не настало ли время заботиться о нашей репутации? Поймите, я никогда не высту­пал против социалистического реализма, но ныне нам нужно объек­тивное, мужественное искусство, говорящее только правду.

— Леонид Максимович, не считайте меня главным адептом соцре­ализма, хотя я и писал о нем. Занимаясь теорией соцреализма, я не был талмудистом и ортодоксом.

Мои попытки сказать о том, что наша литература не ограничива­ется рамками соцреализма, что необходимо в теории ввести понятие социалистического искусства, что в советской литературе имеет пра­во на существование романтизм, были встречены таким сопротивле­нием! Д. Марков и другие за романтизм били меня головой о стенку так, что я дал себе слово не заниматься больше теорией литературы, хотя необходимость творческих переоценок многого в теории соцреа­лизма мне давно ясна. Не надо примитивно оценивать соцреализм — это не простое явление. Но ясно то, что «неистовые ревнители» соц­реализма часто используют его для травли писателей за малейшее от­ступление от его канонов. А по моим наблюдениям, самые выдаю­щиеся и талантливые советские писатели не стесняют себя правилами соцреализма, часто дурно истолкованными так называемыми теоре­тиками. Посмотрите, сколько у Шолохова выходов за ограду теории соцреализма? И что? Важно, чтобы это сближало литературу с жиз­нью... Мне кажется, что надо смотреть конкретно на творчество каж­дого писателя и что и теория соцреализма должна развиваться.

1 декабря 1979 г.

Позвонил Леонид Максимович и сообщил, что третьего дня вер­нулся из Болгарии, где провел три недели. Десять дней отдыхал в санатории, сидел один раз в президиуме. Все было тепло, друже­ственно, заботливо. Был у Ванги. На этот раз советов не давала, была скупа на слова, но я очень доволен беседой с ней.

И вот теперь вернулся на пепелище, хожу, брожу, не работаю. Надо страховать дачу, платить сторожу, секретарю, а не знаю, сколь­ко, и что, и как...

Как вы смотрите на персидского шаха? Я видел американцев. Это хитрые и умные политики, за спинами которых мешки с золотом... И вдруг какой-то Иран заставил их шлепнуться мордой в грязь.

Рассказан о выставке современной американской живописи в Софии.

...Растирают краски ногами и ногами же рисуют. Жулики называ­ют это искусством и — богато живут.

Перечитал там Л. Андреева. Чудовищно слабо, психологически примитивно (спекуляция на ожидании героями смертной казни). Но с популярностью Л. Андреева считались и Горький, и Толстой.

13 января 1980 г.

Вернулся из больницы и узнал, что Л.М. отправился на опера­цию. Позвонил ему.

— Вчера приходили пять врачей во главе с Малиновским. Счита­ют, что надо меня оперировать. Дал согласие. Мне все равно.

18 января 1980 г.

Л.M-чу сделали операцию. По телефону:

— Плохо, очень плохо чувствую себя... Вырезали часть желудка, меньше, чем собирались. Сегодня Малиновский сказал: «Считайте, что выиграли 100 тысяч!» А зачем они мне? Если бы знал, что будет так больно, ушел бы обычным путем... Никого не хочу видеть. После ухода Татьяны Михайловны я стал на многое смотреть иначе: вроде теперь туда проторена дорожка верным человеком, по­этому все становится проще.

23 января 1980 г.

Леонид Максимович говорит:

— По-прежнему чувствую себя плохо, радуюсь снотворному уко­лу. Плохо — психологически. В особенности плохо от того, что ря­дом лежала Т.М., а послезавтра — Татьянин день. Низкий поклон Ольге Михайловне. Я знаю, что она мужественный человек. Все эти дни она звонила мне. Мы с ней подолгу разговаривали. А Наташи в Москве нет, уехала в командировку. Как ваши глаза? Это наш глав­ный инструмент.

4 февраля 1980 г.

— Только теперь разгадывается понимание той потери. Находит страшная слабость так, что хочется сказать: «Прими с миром дух мой!»

— Заниматься работой, чтобы отвлечься? Мы сейчас не ко двору, так как мышление в любом проявлении не нужно. Еще апостол гово­рил: «Философия — блуд». Я и на операцию согласился с тайной надеждой: «Роман в сундук, автора — в яму». Потерял последний импульс в работе. Вы знаете, что меня не баловали ни читатели, ни критики. И я привык к тому, что писал не для читателя, а для Тать­яны Михайловны. Я рассказывал ей все, до мельчайших деталей. Если она отвечала молчанием, я знал, что писать не надо. Если она загоралась вместе со мной, я садился за стол. Потом читал ей. Потом она читала. И я знал: прочтет — этого с меня довольно. Так я прочел «Евгению Ивановну» и положил в стол.

За неделю до смерти Татьяны Михайловны успел ей сказать, что все писал для нее. Она засмеялась: «Спасибо!» А теперь... не вижу своего читателя. Внутренне разваливаюсь. Как перееханный автобу­сом. Помню — мальчишкой: какой-то парень бросился с памятника Александру в Кремле, разбился, лежит, раскинув руки, поводит гла­зами. Вот я на него сейчас похож.

3 апреля 1980 г.

Л.М. по телефону:

— Почти не сплю. Лежу, размышляю, что-то записываю, а ут­ром не могу разобрать собственных слов. Прошусь в «Сосны». Там белый снег, а тут черный воздух. Меня даже физически пошатыва­ет... К роману не вернусь. Нет человека, который бы мне помог, понимал бы меня с полуслова. Таня говорила, что в романе есть на­стоящие находки. Ну, напечатают... и такие статьи обрушат на меня... Зачем мне это надо? И как без нее я это выдержу?