Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Знаете, недавно в работе одного литературоведа я прочел, что Достоевский всю жизнь жаловался, что лишен возможности писать без спешки. Между тем эта спешка была частью его общего лихора­дочного стиля.

— Я с этим не согласен. Достоевский утверждал, что если бы ему платили, как Тургеневу, то он смог бы создать произведения, кото­рые бы читались и через 50 лет. Когда я читаю в «Бесах» некоторые главы, я встречаю там провалы, пустоты, черные дыры. Будь у него время, он бы их устранил.

— А может быть, эти черные дыры говорят нам больше, чем если бы они были заполнены?..

— Нет, это не те дыры. Конечно, черный фон у Рембрандта не означает пустот. Он — часть композиции. Но вот у женских характеров Достоевского немало лишнего. Многословие. Какая-то сырость... Eсть вещи, которые не говорят. Лучше восполнять действие молчанием.

- Меня поражают дневники Достоевского, его записные книж­ки. В них характеры героев определены с предельной точностью.

- Да, похоже, что, садясь за работу, он уже знал все о своих героях. Простите, что воспользуюсь собственным опытом: я тоже веду точную картотеку на каждого персонажа, чтобы соблюдать магичес­кие пароли характера. Вообще же произведения Достоевского — зна­ете, надо взять лист бумаги в человеческий рост и пустить электричес­кую иглу-самописец. Она прочертит линию снизу вверх, сверху вниз. И раз, и пять, и десять. Вдоль, поперек, наискось. Бродит в разных направлениях, пишет. Отсюда — многовалентность характеров и то, что каждый читатель воспринимает по-своему. Ведь читатель улавли­вает одну или две линии и по ним судит об изображенном.

Заговорили о современной литературе, о том, что писатели нуждаютея во внимании, в одобрительном слове.

— Что это Брежнев и Союз писателей так возятся с Арагоном? Уж столько он причинил нам неприятностей... своих бы надо так поддерживать.

Я сказал, что свои и без того избалованы вниманием.

— Талант одобрением не испортишь. Ведь настоящий талант — это страшное явление. Как чудовищный аппарат, человек работает три, четыре, пять лет, извергая из себя энергию. Тратит безумно, Дорабатываясь до полного изнеможения и с ощущением неудовлетво­ренности, твердя себе утром: «Г-но!», днем — «Г-но!», вечером — «Г-но!». Вот тут-то и нужно ему ободрение, как непременно нужны актеру аплодисменты. Чтобы восполнить недостаток исчерпанной энергии. Чем ее восполнить? У Достоевского не было денег, чтобы он мог позволить себе подарок, вдохнуть полной грудью. Знаете, я никогда не спекулировал отношениями ко мне Горького, но я был счастлив, что был Горький. Придешь к нему, а он вдруг скажет доб­рое слово, как сто рублей подарит.

— Но ведь если вам сегодня Г. Марков скажет доброе слово, вы же не воспримете его как подарок?

— Конечно, у Горького был авторитет, укрепленный и тем, что он общался с Толстым, Чеховым и другими великими. А вдруг я за словами Маркова увижу, что меня ценят те, кто подсказал ему сло­ва, с которыми он придет ко мне?

— Л.М., вы вспоминаете Сталина, который не раз поддерживал вас, читал ваши произведения. Как бы его ни охаивали (хотя и есть за что), он был неординарным и неоднозначным человеком. Но неужто писатели нуждаются в одобрении и поддержке тех, кто ныне «управ­ляет» литературой в ЦК и наверху пребывает?

— Эх, А.И., дело не в них, а в государственной политике по отношению к культуре. И вы это прекрасно понимаете.

— Позавчера у меня был Годенко. Говорил о том, о сем. И спросил: «А вдруг главное не в том, о чем мы пишем. Вдруг оно на самому дне души, в самой глубине ума человека?» Я засмеялся наивности вопроса.

— Превращение литературы в прессу — вот что страшно. Скоро­течное не остается. Есть пальмовые орехи — они два года зреют. А есть капуста, огурцы — куда как быстро зреют. Нам надо рассчитывать на долгозреющее. Надо взапас, впрок закладывать.

— Знаете, все-таки писатели наши не очень стремятся развивать свои таланты. Кажется, Дега сказал: «Если у тебя талант на милли­оны франков, то прикупи к нему еще на пять су!»

— Верно. Но талант ничем неизмерим. Талант — это одержимость, болезнь, излучение. Маниакальное тяжелое заболевание. Это — не­счастье. Талантливый человек всегда думает: «Нет, это не то, не так, я — г-но!» И только эпоха может подсказать автору, что он не г-но. Повторяю, страницы рукописи Достоевского — это прежде всего сте­нограмма физического, физиологического состояния таланта. Талант к себе беспощаден, но другие должны быть к нему внимательно. И, конечно же, талант не может делать искусственные бриллианты. Вооб­ще надо перестать делать искусственные бриллианты в литературе. А их вон как много: повесил искусственный алмаз на пузо и — к народу. Критика часто потворствует этому, создает рекламу фальшивкам, возводит в великие рядовых писателей, выделяющихся только своим уме­нием услужить, иногда притворщиков, которые не приемлют весь строй нашего общества, а изображают себя его сторонниками.

— Л.М., понимаю, что вам досталось от критики и от ваших со­временников — писателей. Сейчас будто изменилась ситуация и мно­гие критики воздают вам должное. Хотя мне кажется, что и сейчас есть попытки отодвинуть не только вас, но и других настоящих русских писателей и заменить их эрзацем. Будто те, кого поднимают, пишут на русском языке, но где душа в подобных произведениях, радость и боль за свою страну? Без этого не может быть русской лите­ратуры, это — подделки.

— А.И., а где же критика, способная научить отличать подлинное от поддельного? Вот вы же почти не пишите обо мне. А все о Горьком.

— Л.М., я пишу не только о Горьком, буду писать о вас обязатель­но. Но еще не готов. Я на подступах. Хочется написать особую книгу. Не зря же я столько лет общаюсь с вами. Это ответственно.

— Ну, ладно. А что нового в Собрании сочинений Горького?

— На днях выйдет шестой том вариантов. Есть несколько интерес­ных записей. Одна о «Самгине».

— Вы думали о генезисе этого романа? У Горького остался от рабо­ты колоссальный материал. Хозяйственное чувство подсказывало пи­сателю: как бы не пропал. И вот он взял все это и спаял. Велосипед­ная цепь, кастрюля, детали от радиоприемника. Конечно, можно что угодно с чем угодно спаять, но... сложно. У меня все-таки оста­ется ощущение, что не из одной мраморной глыбы, а из осколков мрамора он пытался сделать скульптуру. А ведь даже глыба не каждая годится: то ноздреватая, то не с теми прожилками. Магической ракусировки, чем поражает Сикстинская капелла, тоже нет. Хотя в от­дельных частях превосходно. Меня всегда поражало богатство кра­сок, сочность и точность определений у Горького, великолепная портретность и рельефность ее. Все-таки у Достоевского и Толстого не­редко портреты самого себя. У Горького этого нет. Но у него только двухмерное изображение. Он, может быть, потому и не любил Дос­тоевского, что недооценивал его многомерности. У Достоевского в движении не только фигуры первого плана, у него движется все, что находится и на втором, и на третьем плане. Не исключено, что доб­рое отношение Горького ко мне объясняется тем, что мне кое-что в этом отношении удавалось. У Горького второй план недвижен. Исто­рия покажет, удалось ли мне что-либо... Конечно, Горький часто был связан материалом, наблюдениями. У него, например, в пьесе «Сомов» поют песню 1911—12-х годов, как она запомнилась ему. У Достоевского же Верховенский — отнюдь не Нечаев. Верховенский овеян магической тоской о чем-то.