Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Л.М. сказал, что он считает эти письма очень искренними. А.М., находит он, выходил с блеском из очень сложной ситуации.

— Я вижу тут некоторые его хитрые ходы, но в целом эти письма делают ему честь и сразу приближают к нам как человека.

Читали письмо Горького М.И. Будберг.

Т.М.: Но почему он обращается к ней на вы?

Л.М.: Когда мы были в Сорренто, она всегда вела себя за столом, как хозяйка, он же обращался к ней на вы.

Потом сказал по существу вопроса:

— Есть некоторые сомнения в связи с письмами к Будберг. Надо ли их печатать? У Горького определенная репутация. И вдруг все меняется. Нет, не к худшему меняется. Ведь он даже на памятнике в пальто. И — вдруг совершенно человечный. А.И., вы, конечно, на­пишите настоящую книгу о Горьком? Вы знаете его жизнь по мину­там... Так вот, почему бы вам не начать с книги «Горький и женщи­ны»? Какая это интересная тема!

Потом вернулся к обсуждаемому вопросу:

— Но если мы напечатаем в Полном собрании сочинений письма к Будберг, то тут должен быть хороший комментарий, обширнейший, и — недвусмысленный, хотя...

Вышел к телефону. Вернувшись, сказал:

- Но не возникнет ли вопрос: почему столь интимные письма вы печатаете, а политически спорные — не печатаете?

Обратившись к серии писем, затрагивающих вопросы сионизма, я прочел письмо Гордону. Л.М. спросил:

— Неужели он искренне так думал?

Потом прочли письмо 1922 года, дополняющее интервью Горько­го Шолом-Ашу. Л.М. сказал:

- Опасное письмо. Опасно тем, что оно услужающее. Надо учи­тывать, что письмо уже опубликовано, тем более надо публиковать. А вообще-то письма надо публиковать небольшими тиражами. Зачем посвящать всех в интимности классиков? А я говорил вам о том, что встречался с Шолом-Ашем? Вел он себя нагло. Покупая что-то, пре­зрительно отбросил икону, ризу.

Почитали отрывок о Троцком из письма Горького Роллану. По поводу слов: «Я ...уверен в его способности сделать много неожиданно крупного, если ему не помешает избыток страстности», Л.М. сказал: «Помешал!».

Вы знаете, что Сталин серел от того, что Троцкий, приходя на Политбюро, забрасывал ногу на ногу, разворачивал газету и читал так, словно никого вокруг нет? Знаете, я бы за это съездил ему по морде.

Я привел три отрывка из писем Горького Г. Уэллсу, 3. Пешкову и др., в которых Горький выражает беспокойство в связи с подъемом Азии и Африки.

— Не может быть... — воскликнул Л.М., — откуда это у него? Хотя знаете, что-то в его эмоциях есть и серьезное. Сейчас это глав­ный вопрос. Мы их упорно выводим в люди, а у них ни крупных писателей, ни композиторов, ни художников что-то не видно...

На мое возражение (я назвал конкретные имена) он сказал, что крупными их делают не только критика, но и воздействие русской литературы, а не их национальные истоки.

Прочли письмо М.Ф. Андреевой — по поводу НЭПа. Л.М. долго смеялся. Потом сказал: «Мне говорили, что мой “Вор” лежал на столе у Сталина весь исчерканный. Может быть, он сыграл роль в прекраще­нии Сталиным НЭПа. Ведь вождь жизнь знал больше по литературе».

И возвращаясь к письму:

— Не печатать. Если не печатать, то все сомнительные не печатать.

— Откроем простор субъективному, — сказал я.

Прочел еще два письма Горького о «мужике» (Вольнову и Пешко­ву). Л.M. послушал... Вышел... Походил по квартире. Вернулся:

— А.И., а если взять и напечатать все письма. Пусть они сами корректируют друг друга, а?

— Есть медный памятник Горькому... И есть пословица: «О мерт­вых хорошо или ничего», но есть и другая пословица: «О мертвых либо ничего, либо veritas — истину».

Может быть, показать, какое безумно сложное время было и какие безумно трудные противоречия испытывали даже самые верные люди.

Придется просить аудиенции у М.А. Суслова. Мы скажем, что ис­торически полвека спустя такие документы публикуются — мы счита­ем, что «о мертвых либо ничего, либо истину». Таково мое мнение, но материал очень горячий, он еще не остыл. Нам нужна санкция.

Я привел отрывок из письма Горького с негативной характеристи­кой Р. Тагора.

Л.М. сказал:

— Опубликуем — Индира Ганди обидится.

Я привел отрывок из письма А.Н. Тихонову с утверждением, что болгары — жестокий народ.

— Опубликуем — Тодор Живков будет протествовать!

Об отрывке из письма Горького к Е.П. Пешковой о Максиме и его жене: «Жена его из тех женщин, которые не могут толкнуть чело­века куда-нибудь, кроме постели...».

Л.М. засмеялся, потом сказал:

— И тут обидятся. А между нами говоря, Надежда Алексеевна мещанистая была.

На мое возражение сказал:

— Да ведь Горький — университет. Если бы возле него полено посидело бы, и то превратилось бы в красное дерево.

Татьяна Михайловна пошла готовить чай, Л.М. рассуждал:

— А вы знаете, сегодня Горький предстал передо мной в своей человечности. И как-то я особенно почувствовал, как его всем нам недостает. Ничего мне от него не надо, кроме того, что пойти бы к нему, показать рукопись, помолчать, посидеть, послушать, как он барабанит рукой по столу... Мне недостает его сегодня... Я уже гово­рил вам, что ему обязан тем, что меня миновал 1937-й год. Расска­зывал? Все это не так-то просто. Вот как возникло мое «Слово о пер­вом депутате». Оно возникло потому, что Сталин три раза спасал меня. А началось с того, что за обедом у Горького я сказал Сталину: «Товарищ Сталин, если надо кричать на нас и топать ногами, то де­лайте это сами, а не поручайте злым и нечестным людям». Сталин долго рассматривал меня своими янтарными глазами, разглаживая правой рукой усы. Потом поднял бокал с вином: «Выпьем за товари­ща Леонова». С тех пор Сталин не выпускал меня из виду. Как-то ко мне прискакал Крючков, сказав, что Горький хочет прочесть роман «Скутаревский». — «Но он у меня еще в рукописи». — «Ничего, давай». Может быть, в это время кто-то начал капать на меня, пре­вратно истолковав фразу Арсения: «У меня отец профессор, а у тебя...»

В этот же год, но уже после того, как я напечатал роман «Скутарев­ский», мне позвонил Гронский: «Слушай, приехали грузины, привезли вино. Зайди, посидим, отдохнем...» Пошел. У него прямо на полу лежат бурдюки с вином. За столом люди. На почетном месте Радек. Это был гнусный, мерзкий человек. Как-то он рассказал, как они в Германии одевались под американцев, садились в грузовики и давили ими немец­ких рабочих. Зачем? Чтобы вызвать ненависть! Так вот, чтобы не пода­вать ему руки, я раскланялся со всеми и сел на самом невидном месте.

Ходили слухи, что Радек готовит разгромную статью о «Скутарев- ском». Вдруг открывается дверь, и входит Александр Николаевич По­скребышев. Ни с кем не здороваясь, садится за стол, смотрит в ста­кан. И вдруг спрашивает:

— Радек, роман «Скутаревский» читал?