Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Л.М., вот кто важен для вашего состояния. Пожалуй, эти «цып­лята» могут заменить все устремления к столу с чистым листом бума­га. Пусть шумят, они важнее всего, что мы делаем и мечтаем сделать.

Леонид Максимович вспоминал про своего товарища по гимназии Андрея Прове:

— Когда я напечатал в 1953 году «Русский лес», вдруг получил письмо от Андрея Прове откуда-то из Сибири: «Я по лесному делу и очень рад, что вы вступились за зеленого друга» и т. д. Три страницы очень лестных слов. Тогда это была поддержка, ибо как раз С. Зло­бин написал разгромную статью, ее нигде не печатали, он добился ее обсуждения в Союзе писателей. Организовал обсуждение К. Паус­товский. Татьяна Михайловна, предчувствуя недоброе, позвонила ему: «Приходить ли Леониду Максимовичу?» Он ответил: «Не советую, это будет для него тяжело». Я все же пошел на второе и третье заседания. Сидел, как подсудимый, на отдельном стуле. Разгром надвигался, но пришли лесники, которых хотели организовать против меня, но они повернули обсуждение в мою пользу.

Заговорили о Паустовском.

На мой вопрос, какую позицию занимал К. Паустовский на об­суждении «Русского леса», состоявшемся в ЦДЛ в 1953 году, Л. Лео­нов ответил: «Гнусную. Он-то и был главным организатором всего этого. Но не сам выступил, а выпустил Степана Злобина. Тот вышел с рукописью в два листа толщиной и — ни одного доброго слова.

— А как вы относитесь к Паустовскому-художнику?

— Меня никогда не привлекала его эпигонско-конструкторская проза. Книги его не хотелось иметь в своей библиотеке. Разве вы можете назвать хоть один характер, созданный Паустовским? Его на­стоящая фамилия Фастовский. Все южные евреи берут фамилии по городам, из которых они вышли. Паустовский — из Фастова. Очень хотел породниться со мной. Привел какого-то племянника и пытался высватать за него Лену. Когда же замысел его не осуществился, он, как видите, отомстил мне. Но дело не в этом. Дело в том, что дур­ным конструированием он заразил многих молодых писателей.

И возвратился к разговору об А. Прове.

Вот почему к месту пришлось для меня письмо Андрея Прове. А за третьей страницей шло его яркое «жизнеописание». Как сын завод­чика, он был арестован, просидел 5 лет, за отсутствием улик осво­божден, женился, снова арестован. Жена и сын погибли, а он снова выпущен и — опять арестован, сидел, выпущен и т. д. Я написал, что если будет в Москве, так зашел бы. И вот появляется в доме сухой, высокий старик в толстовке и холщовых брюках дудочкой.

— Знаете, когда я учился в гимназии, у нас, курсом старше, учился Федор Прове, толстый такой, глупый. Однажды принес две горсти древ­негреческих монет и всем раздал. Потом директор созвал нас и просил их вернуть, так как они были по неразумию взяты Федором из коллекции отца-заводчика. Так вот, а я учился с братом его — Андреем. Их было три брата. Андрей чем-то был похож на героев Жюль Верна. Я приготовил чай, закуски. Просил его рассказать о себе. Рассказал потрясающую жизнь. Выслушав его, спросил: «Вот теперь, когда все в прошлом, что вы носите в голове и душе? Обиду? Горечь?» Он ответил: «Если бы вы знали, как я ненавижу богатство!» Повторил это дважды. Вот его вывод.

Когда я сватал Татьяну Михайловну, у нее не было ничего, а я был завидным женихом, ибо ходил в рубахе ниже колен, так что о качестве штанов думать не надо было, имел «ремингтон» (потом продал за 18 рублей) и лохматый ковер. Работал же как одержи­мый. А теперь...

— Л.М., может все-таки вернуться вам к работе, взяв секретаря?

— Разворуют все и не справятся. Татьяна Михайловна знала весь роман, знала, куда какая вставка. Ковалев моего почерка не разби­рает. Грознова обременена семьей. Старикова? Она вся «там». От­носилась ко мне неплохо, но однажды стала расхваливать Марка Щеглова. А он написал обо мне развязную, демагогическую ста­тью, обличая за то, что я связал Грацианского с охранкой. Обли­чая, хорошо знал, что, не сделай я этого, мне не удалось бы сказать о наличии страшных людей. Знал, а упрекал. Так вот, она обиде­лась, и наши отношения закончились.

— А в существующем виде нельзя напечатать?

— Вы же знаете, что я не напишу хуже, чем могу. Без конца переписываю, пока не доведу до чистоты линотипа, не увижу связь, переход одного в другое, всех сечений. Треть жизни я отдал послед­нему роману. Быть может, я дурак, последний из писателей, кото­рый сидит годами над рукописью...

— Я пессимист. В конце XXI века на земле будет жить 120 миллиардов. Боюсь, что человечество будет само себя истреблять. В журнале «Знание — сила» я прочитал у Б. Рассела, что под руководством дураков, стараниями угодливых рабов человечество идет к са­моубийству.

Человечество не знает, куда идти, запуталось. Его запутали те, кто руководит. Самое главное определить, где, в какой точке разви­ли, находимся мы со всеми своими болями...

— Вы определили?

— Мне кажется, да. Помните у Беранже... «сон золотой». Важ­но, чтобы было убедительно... А в области неизвестного все правдо­подобно. Сегодня оптимисты опасны. Оптимист — это Иванушка- дурачок, веселившийся на похоронах.

Заговорили о текущей литературе. Л.М. положительно оценил «Память» Чивилихина. «Он великолепно знает материал. Но про­изведение несконструировано... Декабристы, современные исто­рики Востока, татары... Не органично. Хотел дать ему совет один и только намекнул, а автор уже взвился. Боюсь я давать советы. Один автор из беспризорников принес мне как-то рассказ «Гудок».

Я хотел сказать ему, что гудком в народе называют часть тела. Но не сказал и хорошо сделал. Потом этот писатель в годы войны по­лучил Госпремию».

Но советы... Одному сказал: «Вы бы записали то, что говорю, может, потом когда вам пригодится».

Говорил опять, что писал для Т.М., как высшего судьи. Заявил афористично: «Университет писателя — его творчество».

Провожая, сказал: «Здесь все насажено моими руками, кроме двух берез и сосны у входа. Валуны? Купил. Валялись там, где теперь телецентр». Замечательно говорил о шмелях в «боярских одеждах», великих тружениках.

Едва мы доехали, звонок, и Л.М. извинялся, что забыл предло­жить О.М. цветы.

Да, поразило нас начавшееся запустение вокруг Л.М. Я при­помнил романтику «опустевших дворянских гнезд». Он боится сто­рожа, который, по словам Л.М., «как чуть, меня злобно обклады­вает матом»...

«Полстраницы хорошего текста в день — это высшая удача», — сказал мне сегодня Леонов.

21 июня 1981 г.

Леонид Максимович рассказал о директоре завода, который пост­роил чудный санаторий с садом. Профилакторий. В нем лечат и от алкоголизма. Один из пьяниц — молодой человек — 20 лет. Нянечка уговаривает его поесть, погулять по аллеям. Он сидит истуканом, взор в пространство, никого не видит. «Ну, что ты такой?» — спрашивает она. «Устал я!» — отвечает он. «Ты, в твои годы? Стыдись!» «Устал». Это знаете, своего рода символ. Вся Россия устала. А почему?