Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

А. О. Кто из мировых писателей, художников, скульпторов, ком­позиторов приближается к вашему идеалу, достоин подражания?

Л.Л. Это трудный вопрос. Ртвечать на него трудно, ибо есть элемент нескромности: вот, мол, с кем сравниться хочу. Если отбросить этот элемент, назову Леонардо да Винчи, Брейгеля, Чайковского, Рублева, конечно. Когда-то мне по духу нравился Нестеров. Но со временем происходят переоценки. Вот я как-то в Дрездене заново посмотрел галерею. До этого я смотрела ее в Москве и был восхищен. А тут посмотрел вновь, и меня совершенно холодным оставила Сикстинская мадонна, да и вообще Рафаэль. Слишком она спокойна, мадонна. Нет боли, будущего крика матери. Так же и с Нестеровым. У него тоже мне показалось недостающим предчувствие того, что произойдет последующее крушение святынь легче, чем можно было предполагать по его творчеству.

А.О. Вы не включаете в свой ответ Микеланджело. Случайно?

Л.Л. Нет, не случайно. Поймите меня правильно. Когда мы были во Флоренции, я на встречи с мэром города сказал: «Если бы мне потребовалось дать облик Господу Богу, я бы дал ему облик и фигуру Микеланджело, несмотря на его сломанный нос и истертые о камень руки». За эти слова мэр обнял меня, поцеловал и подарил роскошный альбом с репродукциями произведений Микеланджело. Я не могу без волнения вспоминать о том, что когда Тирренское море выбросило на берег древнюю статую, Микеланджело мерил ее всю до последнего сантиметра, а потом заново прощупал пальцами. У большого мастера искусство ощущалась стертыми, но умными, даже оттого более умными пальцами. Вместе с тем я не могу понять у него многого. Я люблю его Сикстинскую капеллу, люблю всю, особенно его пророков и пророчиц. Великолепен его Христос и безупречен в художественном отношении. А вот в Пьете он несоразмерен с матерью. Кажется, у Гоццоли есть картина «Шествие волхвов», они идут в ряд, в каждом есть царственность, у них тяжелые затылки. У Моисея Микеланджело, давшего миру новые законы, у Моисея, у которого многомудрая должна оттягивать голову назад, — затылка-то и нет.

А.О. А не кожется ли вам, что титаническая мысль самою Микеланджело усомнились и многомудрии героя?

Л.Л. Не думал об этом, но думал о другом. Бог не очень был щедр к самым великим своим мастерам. У каждого из них одно или два настоящих произведения, а остальное, так сказать, проба пера. В этом и величие, и трогательность великих художников. Кроме того, и Атланты уставали. И они не выдерживали всей тяжести, возложенной на них. Вообще же после революции я стал строже к знаменито­стям , и многие из их произведений я бы у себя в комнате не повесил. А вообще-то гениальные вещи нельзя вешать в доме, в кабинете, ибо они не только дают, а и поглощают. Но о каких мастерах мы сейчас говорим! Надо подниматься и произносить такие имена стоя!

А. О. Ваш любимый писатель?

Л.Л. Не один. Всегда удивлялся автору «Слова о полку Игореве», его легкому, ясному, песенному дару. Высоко, тоже с удивлением, ценил и ценю Аввакума. Считаю «Ревизора» первой пьесой мира. И, конечно, Достоевский. Знаете, мне стыдно, когда меня сопоставля­ют с Достоевским. Я сознаю всю несопоставимость наших имен. Но пленил он меня своим творчеством рано. Его «Преступление и нака­зание» я прочел лет двенадцати. Конечно, многого не понял, но что-то камертоном зазвучало в душе.

А.О. В наших беседах вы так часто цитируете Пушкина, так часто восхищаетесь совершенством его стихов, что я ожидал иного ответа на предыдущий вопрос, — это была моя ошибка?

Л.Л. Как-то неловко хвалить Пушкина, поэтому я и не назвал вам его первым. Но он, конечно, первый и недосягаемый. Недаром его по каждому поводу вспоминал и Достоевский. У Пушкина — античная гармония, ровная, незыблемая. Пушкин начал в нашей литературе линию, которая потом пойдет через Гончарова — Тургенева — Толстого к Чехову. Но мне... нет, конечно, Достоевский. Мне все-таки ближе отражение мира во взволнованной человечес­кой душе: Гоголь — Достоевский. Есть еще третья линия, просвети­тельская, недосягаемым представителем ее является Горький. Но у нее тоже глубокие корни.

А.О. Кто, по вашему мнению, оказал вам наибольшую поддерж­ку как писателю?

Л.Л. Горький. Он не раз хвалил меня, но, несмотря на это, ро­ман «Вор» тридцать лет спустя был переделан коренным образом. И только переделав, я вспомнил, что переделка была предсказана и, быть может, Горьким. В 1927-м, а может, в 1931 году, во время вечерней прогулки, Горький вдруг сказал: «Вай, какой смешной эпи­зод может случиться через много лет. Автор пошел погулять и встре­тил персонажа из собственного романа. Обрадовались, зашли в по­гребок. Вспоминают о том, о сем. Толкуют. Выпивают. А ближе к рассвету автор и уложил своего героя пивной кружкой». Я вспомнил этот разговор, когда переделал «Вора». Переделывать же начал потому, что в лупу рассмотрел ведущие узлы и недостающие точки, ощутил недопустимую недоговоренность.

А.О. Выходит, Горький раньше вас почувствовал нереализован­ную возможность в созданном вами образе?

Л.Л. Да, и это меня очень удивило. Чуткость Горького была нео­быкновенной. Горький, увидя талант, пускал слезу от умиления, бросался его просвещать, помогать ему. Он был величайший просве­титель. И в творчестве. Садясь за стол, он знал судьбу героев своего произведения, знал, кто из них будет положительным, а кто отрица­тельным. Я же не знаю. Я следователь по особо важным человечес­ким делам. Я принимаю для следствия дело, чтобы представить на суд людской все «за» и «против» объективно. И я никогда не высту­паю в роли учителя. Да и чему я могу научить мой народ, прошедший через революцию и беспримерную войну? Он знает все и знает больше меня. Я не считаю себя вправе быть учителем. Чему, повторяю, могу я научить мой народ, который выжил в революции и такой войне? Толмач народных переживаний, ибо народ не знает, как море не зна­ет, что оно море, всей своей мощи. Я стремлюсь показать психологи­ческие «ракурсировки» нашего времени, которые не могли случиться в иную пору. Часто завязываются такие узлы, которые по глубине достойны страстей, изображенных в Сикстинской капелле.

А.О. Вы по-прежнему сердиты на критиков? Кто из близких вам людей был безупречен в оценке сделанного вами?

Л.Л. Я благодарен, что критика оказывала мне всегда внимание, но я всегда испытывал неловкость от недосказанности похвал. При­вык я и к тому, что каждую мою книгу обязательно ругали опять-таки бездоказательно. Но мне и несказанно везло. Станиславский поста­вил мою новую, во многом несовершенную, особенно в первой час­ти, пьесу «Унтиловск». Добрые, хорошие слова сказал обо мне Фрун­зе. Помогал и поддерживал Горький. Ко мне по-отцовски отнесся художник Фалилеев, выделил мне рабочее место у себя, а вон ту, очень точно изображающую меня за работой акварель написала жена Фалилеева. Но, правду сказать, все, что я писал, писалось мною для себя, я стремился дать отчет для себя, ибо себя не обманешь, да и зачем обманывать самому себя? Моя жена Татьяна Михайловна знала всегда все в моих планах до конца, я проверял на ней свои замыслы, иногда она влияла на замысел. В том же «Воре» героиня первоначально должна была погибнуть на середине произведения. Татьяна Михайловна уговорила, убедила меня, что делать этого не надо.