Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

А. О. Какое из своих произведений вы любите более других?

Л.Л. Те, что не окончены. Младшие дети всегда дорогие, потому что маленькие. Другие переделывал без конца. Иногда Татьяна Ми­хайловна не давала переделывать. Меня удивил выпад К. Федина про­тив тех, кто переделывает свои произведения. У меня никогда не было ощущения совершенства и законченности. В «Русском лесе» должна была быть еще одна глава. Да и другие произведения когда беру, то хочется тут поправить, там добавить, вот тут, чувствую, не так.

Л. О. Что больше всего мешало вам в работе?

Л.Л. Я никогда не был сыт тем, что делаю. Другие же только прибавляли горечи, становясь на мозоль. Что хорошего было в моей жизни? Только первый приезд в Сорренто. ...Солнце, ласковая го­лубизна моря, неба, буйство цветов, улыбающийся Горький... А после этого работа, удары критиков в лицо... Когда я читал отрыв­ки из романа «Барсуки», некий Мещеряков закричал: «Вы что, молодой человек, в своем уме? Этого и через 25 лет печатать нельзя!» Ведь подумать только, что в двадцатые годы, как и все нэпманы, писатели должны были покупать патент на занятие литературным трудом. В Сорренто Горький спросил: «Замечаю, у вас финагент, у Маяковского финагент. Что это такое?» — «Надо платить финин­спектору за патент 150 рублей и налоги с заработка». — «Какие налоги? Вы что — фабриканты, заводчики?» — «Приедете, и вы будете платить». Мы никогда не знали ласки, никогда никто не спрашивал: как вы живете? Что у нас было тогда? Хер, манишка и записная книжка. Но подозревали — не обуржуазились ли? Потом Молотов подписал постановление о «Метели», чтобы запретить пьесу Леонова как злостно-контрреволюционную. А Жданов кричал в связи с «Золотой каретой», что «пусть только Леонов поставит ее, он увидит, что будет». Двинский мне рассказывал, будто он видел «Вора», всего исчерканного красным карандашом Сталина. В 1931 году, в медовый месяц отношений Сталина и Горького, я сказал: «Товарищ Сталин, когда надо нас поругать, не поручайте это злым людям, не позволяйте им на нас кричать и топать ногами». Я ска­зал это за обедом у Горького. Сталин ответил: «Зачем кричать? Зачем топать? Не надо кричать! Не надо топать!» Возможно, мои слова сыграли роль в последующей ликвидации РАПП. Во всяком случае, когда я позвонил Крючкову и сказал, что в газетах сообще­но о ликвидации РАПП, он не поверил, бросил трубку, пообещав выяснить, верно ли. За тем же обедом я говорил с соседом о Все­володе Иванове, а Сталин о чем-то разговаривал с Горьким. Но я понял, как Сталин следит за всем, что происходит за столом, ког­да он спросил меня:

— Кстати, Всеволод Иванов совсем исписался?

Я стал защищать собрата по перу. Да, наглотался я окурков за свою жизнь... Не надо считать писателей батальонами, каждый от­дельный художник — целый комбинат, и к нему надо подходить бе­режно, со вниманием. У нас же индивидуального внимания никог­да не было...

А.О. В «Барсуках» Павел сказал Семену: «Я твою горсточку ра­зомну!» Семен промолчал. Но что-то он ведь подумал.

Л.Л. Да, там тоже нет одной фразы. Ее бы не пропустили, хотя в ней нет ничего злостного. Нет одной фразы, она должна была быть в конце. И не будет.

А.О. Но ведь из этой фразы вырастает вся последующая наша ли­тература, не исключая «Тихого Дона»... Как графически представля­лись вам композиции «Дороги на Океан» и «Русского леса»?

Л.Л. Очень просто. «Дорогу на Океан» я писал в момент возвы­шенного настроения, почти физического ощущения величия на­ших дел и устремлений. Композиция романа представлялась мне как три звена. Вот это — то, что наши поколения вносят в жизнь, а вот это — золотой осадок, ложащийся в основу будущего. Теперь переверните этот рисунок — будущее, основанное на нашем вкла­де, беспрерывно преумножается и раздвигается. Композиция «Рус­ского леса» не менее проста. Вот ровная почти линия профессора Вихрова. А вот вторая линия — Поли. Линия Поли развивается скачками. Причем в роман вводятся лишь те звенья, что пересека­ются с судьбой отца. Иначе роман разросся бы листов до семиде­сяти. Да они и не нужны. Почему Поля идет на фронт? Чтобы оправдать себя и оправдаться за отца. Критики не писали, почему мать Поли так боится шинели. Сколько судеб зависело от шинели, скольких она бросала в дрожь!

А.О. Работая над лекцией профессора Вихрова, вспомнили ли вы «Легенду о Великом инквизиторе»? Или беседу Ивана Карама­зова с чертом?

Л.Л. Вспоминал, прежде всего, русских лесоводов, правиль­но воспринявших идею постоянного пользования лесом путем его воспроизводства, за что их страшные люди, такие, как Орлов, стали сажать, обвинив в стремлении лимитировать социалисти­ческое строительство. Борясь за лес и лесников еще во времена Сталина, я имел единственный способ спасти их, а именно очер­нить Грацианского, привязав его к охранке, хотя ничего не пони­мавший М. Щеглов в чем-то обвинил меня, а Е. Старикова за­щищала его от меня.

А. О. Павел в «Барсуках» говорит, что думать о простом и глав­ном нужно всегда на просторе, под звездным небом, например. Знали ли вы тогда слова Достоевского о том, что только в большом и высоком помещении рождаются большие мысли? (Разговор Рас­кольникова с Соней).

Л.Л. Удивительно. Не знал. Вот вам и материал для сближения. Это, конечно, объясняется еще конституциональной склонностью. А что касается самой мысли, то это так. Где нет труб фабричных, где простор, воля, поля, равнины, там приходят большие мысли, нуж­ные для большой жизни...

А.О. Кого из современных писателей вы читаете с надеждой, ви­дите в них продолжение лучших начал нашей литературы?

Л.Л Трудно отвечать на этот вопрос. Разные манеры. Разные ус­тремления. Могу ошибиться только потому, что у меня своя манера. Меня, например, не интересует быт. Нет у меня и ни одного прото­типа. Я никогда не пользовался документальными материалами... Я искренне думаю, что у меня ничего нет додуманного до конца, пото­му что все находится в движении, не проследишь до конца. Приемы у меня особые. Вот карандаш, длинный, зеленого цвета. Меня же он волнует в его отблесках, скажем, отражением в вашем глазу...

А. О. Нашли ли вы хотя бы для себя тот золотой иероглиф, в кото­ром заключается «смысл философии всей»?

Л.Л. Человечество когда-нибудь найдет его как тайну всего бы­тия. Его трудно найти. Пытаюсь хотя бы приближенно найти в моих произведениях. Кажется, иероглиф будет состоять не из одной фра­зы. Я ищу, а что я нашел, люди потом определят, стоит ли он чего- либо или нет. Многое не додумано до конца не только по моим лич­ным причинам, но и потому, что в самой действительности все спу­тано, все ценности. И все движется.

16 февраля 1982 г.

Давно не видел Леонида Максимовича. В серенькой курточке, в бахилах, показался мне еще более похудевшим, слабым, правый глаз почти закрыт, заметнее искаженная нижняя губа. На мой вопрос ска­зал, что пытается работать. Иногда ночью встает, записывает.