Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Он ведь поэт.

— Да, и от этого легкомыслие у них. На ветру живут, крылышка­ми трепещут.

Л.М. пожаловался, что ушла экономка — работница Маргарита Эдуардовна. Уходя, сказала, что никогда не жила в таком захолус­тье. Когда шла в экономки, надеялась, что будет среди интересных людей, на приемах, в театрах, гостях. Ни разу этого не было. Никто не бывает, а если и бывают, то все в кабинете с ним. Ей скучно. Передал мне все это, добавив, что он «человек, к общественному потреблению непригодный».

— Л.М., — утешал я его. — Вы должны быть готовы к тому, что все «дамы», что будут наниматься в ваш дом, ко всему прочему, озабочены и матримониальными проблемами, невзирая на возраст.

К тому же, ведь они и не представляют, какая скучная жизнь у пи­сателей — наши жены видят только письменный стол со скрючен­ной над ним спиной мужа. Но они привыкают и терпят нас, а вот работница ошеломилась. Она и мне говорила то же самое, объясняя свое недовольство скукой.

22 апреля 1982 г.

Леонид Максимович вернулся из Барвихи. Посвежел, но не по­правился — все так же худ, меньше становится ростом, теряет былую солидность. Настроение тревоги не покидает его.

— Грядущее страшно. Я-то пожил, а вот детей жалко... Сегодня пессимизм более уместен, чем беззаботный оптимизм. Нельсон был прав, когда говорил, что нельзя недооценивать противника. Природа чувствует опасность. Огрубляются мысли, чувства, поступки людей. Это форма защиты природы от надвигающейся опасности...

9 мая 1982 г.

— Спасибо, что позвонили, — сказал Л.М. — Сижу всеми забы­тый. Даже на телевидении передавали рассказ о писателях на войне, обо всех вспомнили — о Симонове, Ортенберге, Эренбурге и дру­гих. Меня не назвали. В юбилей «Правды» некий Потапов тоже не назвал меня среди печатавшихся писателей на страницах газеты. Разве это не дискриминация?

А когда кто-то выразил ему неудовольствие подобным, он на со­брании, кажется, в Доме журналистов заявил, что ему «позвонил Ле­онов и устроил скандал из-за того, что я не назвал его имени. Чтобы он еще раз не устроил скандала, называю его имя». Вот так-то. Не знаете, кто такой этот Потапов? Чем известен? Уверяю вас, что я ему не звонил и ни разу в жизни с ним не говорил. Впрочем, бросим это...

— Что нового в литературе? Лично я погружаюсь в смирение, а вы?

— Еду в город Горький на конференцию «Горьковские чтения». Будет доклад Чивилихина о Леонове. Перечитал я и статью Горького о вас. Хорошая.

— Чивилихин — человек интересный, знающий. В «Памяти» от­личные страницы о Козельске.

— Ю. Бондарев пишет новый роман из жизни киноработников, — сказал я.

— Я верю в Бондарева. Он напишет хорошую вещь. Вообще-то почти у каждого писателя то, что пишется, лишь подготовка к глав­ной вещи. Не исключено, что Бондарев к ней подходит. Потому, что писать о киноработниках, у которых воздушные корни, — едва ли создашь на этом материале свою главную книгу...

16 мая 1982 г.

Ранний утренний звонок. Л.М. взволнованным голосом:

— Помните, я сказал вам фразу Горького обо мне? И еще Чивили­хину. Я выдал ее, чего и стыжусь. Как будто предал Горького. И вдруг сегодня ночью понял, почему он мне ее сказал. Разгадал, в чем дело. Пишешь-пишешь, и вдруг наступает разочарование, неверие в себя. Видишь недостижимость того, к чему стремишься. Вот и я сей­час испытываю такое состояне упадка. Припадки неверия в себя у тре­бовательных писателей наступают задолго до конца. У Горького это с 1931 года. В приступе такого настроя он и сказал, что я талантливее его. Сказал, рассчитывая на опровержение. Нет, не спорьте со мной. Он мог говорить похвалы, рассчитывать на похвалы, возражения, оп­ровержения. Это очень сложное алгебраическое чувство. Конечно, он радовался успехам собратьев. Он — просвещенец. Радовался, что рас­тет талантливая поросль. Хвалил. Но сравнивая с собой, отдавал пальму первенства мне. Он ждал опровержения, а я... ошеломился.

Поспорили. Затем поговорили о «Жизни Клима Самгина». Л.М. снова повторял, что роман создан из всех остатков, обломков, ока­завшихся на писательском столе и в конвертах... Я решительно не согласился, считая роман эпохальным, замысел его — продуманным и значительным.

И опять говорит о Горьком. О том, что он видел его под конец жизни, когда он сидел за столом, схватившись в отчаянии за голову. О том, что он сравнивал себя с Горьким и с чувством превосходства думал, что тот пишет прямолинейно, не обладает «боковым зрени­ем», а потом, читая, удивлялся его «мускулистости» и силе.

Сказав, что не пишется, Л.М. пожалел об этом:

— Достигается иногда такая высота, с которой видно все, ничто не препятствует видеть мир в его подлинности, но писать не хочется — нет внутреннего стимула.

26 мая 1982 г.

Сегодня, встретив Володю Чивилихина, проверяя свою память, спросил:

— Л.М. уверяет, что он выдал Горького, сообщив тебе и мне особую похвалу молодому Леонову. Что же ты услышал от Л.М.?

— Горький, выслушав одну из импровизаций Леонова, сказал вро­де, что Леонов — большой писатель, крупнее меня. А тебе что-то другое?

— Нет. Смысл тот же.

27 мая 1982 г.

Вечер провели у Леонида Максимовича. Пили чай. Он нарезал две сайки, за которыми сам ходил в булочную (так он сказал). Ольга принесла халву, и он с удовольствием ее ел. Грустно было видеть его теперь, сравнивая с тем, когда была Татьяна Михайловна. В доме многое менялось. Разговор не клеился. О.М. рассказывала о своей поездке на Псковщину. Л.М. вспомнил, как он поехал на родину, недалеко от Высокиничей.

— Вышел на холм. Вон там была деревня — нет ее. И вон там — тоже нет. И той — тоже нет. Что ж, оскудела Россия, разорена рус­ская земля, все тянут на целину, окраины — там возводят заводы, институты, грандиозные проекты осуществляют. Вот и слышали от Айтматова и других, что русский народ исчерпал себя, как когда-то греки, римляне. Главный подшипник, на котором вращается Совет­ский Союз — русский народ — что — всеми ненавидим? Мой народ падает, хочется верить, что упадет он вот так — на четыре лапы, чтобы после падения встряхнуться, напрячь все силы и встать крепче, хотя положение такое, что на него могут и наброситься со всех сто­рон. Надо идти к народу, сказать ему всю правду. Народ должен направлять свой ум на решение вопросов, не надеяться на власти. Сознают ли «на верхах» это? Как вы думаете, сознает ли это Георгий Марков — руководитель писателей?

— Сознает, но сказать не решается.

— И другие не скажут. Так как на смену интеллигентам Л. Тол­стому, Щедрину, жившим идеей, пришел интеллигент, думающий о своем благополучии больше, чем об идее. Пришли Чаковский, Ко­жевников и легион поддакивающих — «лишь бы мне хорошо».

— Л.М., а есть и не поддакивающие нашим властям, а диссидент­ствующие, но надо еще вникнуть — во имя чего они не поддакивают? Разве во имя России, а не в угоду ли тем, кто спит и видит ее повер­женной?